Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна
У художников по случаю начала слушаний были свои профессиональные радости. Новые лица так и просились на бумагу. Особенно радовал судебный председатель, обрюзгшее лицо которого было системой складок и живописных морщин, с набрякшими веками и мясистым носом, поры которого напоминали кратеры и хорошо просматривались даже с задних рядов. Наблюдать за работой жевательных и мимических мышц этого человека было чистейшим наслаждением. У вас на глазах дородный, флегматичный боров свирепел и начинал неистово брызгать слюной. Кабы не брови громовержца, он вполне сошел бы за брюзгливого, но безобидного старикана. Как все садисты, он был патологически труслив, в зависимости от обстоятельств впадая то в раболепие, то в зверство, волшебно преображаясь из лизоблюда в людоеда. Прокурор, женщина с зычным голосом и замашками маньяка, третировала свидетелей и внушала священный трепет всем присутствующим. А вот ее помощник с бровками домиком, несмотря на статность и респектабельный костюм, выглядел несмышленым юнцом. Лицо у него было такое, будто его по дороге в суд пытали, но он так и не выдал тайны. Зато обвиняемый излучал эпическое спокойствие и нерушимую самоуверенность прожженного политфункционера, поднаторевшего в пустозвонстве и способного болтать о чем угодно сколь угодно долгий промежуток времени, а главное — уверенного в безнаказанности любого зла, которому власть выдала охранную грамоту. Вальяжно развалясь на стуле, он наблюдал за происходящим со снисхождением и ленцой, как посетитель какого-нибудь варьете. Я ничего не знал об обвиняемом, но, если судить по соотношению лицевой части головы к ее мозговой части, умом он не блистал, а таланты проявлял в какой-нибудь узкоспециальной комитетной ипостаси.
Процесс обещал быть долгим, обстоятельным и богатым на сенсационные разоблачения. Рисовать приходилось под неусыпным контролем публики, следившей за приключениями пера и грифеля с не меньшим интересом, чем за судебными прениями. Обычно я рисовал графитовым карандашом и углем, реже — тушью или акварелью, комбинируя эти техники для передачи объема и текстурных эффектов. Ни о какой подготовительной работе и речи быть не могло — на это просто не хватало времени. Ввиду перманентного цейтнота кропотливая проработка деталей также исключалась. Скетч отражал текучесть, лапидарность, неряшливую незавершенность жизни, которая рисует без спасительного ластика на мелкозернистой бумаге. Остановить мгновенье мог только судебный председатель, но он этой возможностью не злоупотреблял.
Судебные рисовальщики использовали скетч в качестве оселка для испытания новых приемов и художественных методов. Зал заседаний поневоле превратился в плацдарм для профессиональных штудий, которым предавались творческие личности — от юристов до карикатуристов. Мор холил и лелеял свое граненое хладнокровие. Бланк экспериментировал с освещением, то сталкивая свет и тень в контражуре, то, наоборот, затемняя фон и выбеливая объекты на переднем плане. Сурт последовательно практиковал саморазрушение — в живописи и в жизни. Серию его последних скетчей объединяла общая сверхзадача: в каждом рисунке художник накладывал вето на использование какого-либо приема или техники — из тех, что удавались ему особенно хорошо. Зрелище было не из приятных: как если бы человек разными способами перекрывал себе кислород, тренируя легкие и не очень заботясь о том, чтобы случайно не задохнуться. Он собственноручно лишал себя всего, что было ему дорого, точно Иов, выполняющий за Бога всю грязную работу. Бланк пылал необъяснимой и непреоборимой страстью к тоновой отмывке, щедро ее использовал и безуспешно порывался меня ей обучить. Я знал эту технику, но прибегал к ней только в комбинированных рисунках, когда необходимо было изобразить легкую небритость, тени под глазами или складки на одежде.
Юристы, в сущности, занимались тем же, что и художники, — тренировали волю, оттачивали профессиональные навыки, форсировали и смягчали, затемняли и высвечивали. Присутствующие выводили из происходящего собственную выстраданную мораль, поочередно отождествляясь то с обвиняемым, то с обвинителями. Все мы в каком-то смысле под арестом. Жизнь — герметичная камера, на стенах которой, как в рассказе Конан Дойля, каждый пишет на уровне собственных глаз.
Пока секретарь бесцветным голосом зачитывал обвинительный акт, я сосредоточился на судье: углем наметил голову, неряшливо приставленную к грузному тулову, с гармошкой кожи вместо шеи, маленькие уши и крупные черты лица; китайской тушью подчеркнул нервные ноздри и упрямый очерк рта, подправил брови и носогубные складки, чередуя твердые сплошные линии с отрывистыми, и — завершающим аккордом — с помощью туши и зубной щетки сделал крапчатый фон. Свежий рисунок не вызывал отторжения, но я знал, что к вечеру или пару часов спустя мне тошно будет на него смотреть. Если бы не обязанность вовремя сдавать рисунки, от моей судебной деятельности осталось бы от силы несколько набросков. Скетчи я отправлял в редакцию по пневмопочте, тотчас утрачивал к ним интерес и с облегчением вычеркивал из памяти. Видеть их опубликованными было неприятно: они либо казались мне отвратительными, либо оставляли равнодушным, поскольку принадлежали прошлому и не имели ко мне сегодняшнему ни малейшего отношения. Прошлое держит вас окоченелыми, скрюченными пальцами мертвеца; можно долго его оплакивать, носить по нему траур и выполнять посмертные обязательства, но, чтобы не сгнить вместе с покойником, необходимо высвободиться из его объятий.
В соседнем зале слушалось дело студентов Софии, которые после очередного абсурдного запрета пришли к ратуше с ослом, навьюченном корзинами, в которых вместо булок были бобины с кинопленкой. Осел был грустный, в ромашковом венке. Чиновники слишком лестно для себя истолковали увиденное, приняли осла на свой счет и жутко оскорбились. Софийцев промариновали в камере несколько недель и назначили исправительные работы. Осла отпустили.
Одним промозглым вечером я забрел в квартал трущоб седьмого округа и решил вернуться домой надземной. Вылизанная дождем платформа гулко отзывалась на каждый шаг. По стенам бродили влажные трепещущие блики и серые рефлексы. Плоские тарелки ламп отбрасывали на пол лужицы света. Я остановился в одной из них.
Поезд не спешил. Услышав вдалеке зарождающийся гул, похожий на пчелиное жужжание, я подошел к краю платформы. В какой-то миг я боковым зрением уловил неясное шевеление слева, но, подняв глаза от рельсов, ничего, кроме нагромождения теней, не увидел. И снова сосредоточился на рельсах.
Гул нарастал. Понизу уже катился склизкий сквознячок. Я сделал еще шаг, оказавшись на самом краю платформы, так что носки ботинок повисли над вибрирующей пустотой. Уже не гул, но металлические хищные присвисты и хрипы неслись по направлению к станции. Все вокруг было объято каким-то странным нетерпением, расплывалось, дрожало в треморе. Я наклонился вперед, вытянув шею. По рельсам побежали нервные импульсы. Камень под ногами отзывчиво задрожал. Из-за поворота вылетела оскаленная морда поезда, окатив меня светом с головы до ног. Земное притяжение стало наваждением, заслонило собой весь мир. Еще шаг — и дело сделано. Я напружинился, готовый оттолкнуться, но в этот миг что-то лязгнуло у меня за спиной, и морок спал.
Я отпрянул, оглянулся, сомнамбулически покачиваясь, сквозь пелену различил неясные фигуры, блики, скрещения лучей, а в следующий миг грянул гудок, и поезд с победоносным грохотом ворвался на станцию. Ослепленный, я почувствовал только, как меня хорошенько пробрало железнодорожным ветром. Старик с зонтом и парочка подростков прошелестели мимо меня в вагон. Затем опять раздался скрежет, лесенку освещенных окон с клацаньем протащило по платформе, и поезд редуцировался в светящуюся точку.
Когда все стихло, я в изнеможении прислонился к столбу. Во рту пересохло, сердце громыхало, как груженый углем товарняк. Я бросил взгляд на рельсы, вспомнил свои действия и только тут по-настоящему испугался.
ПОСЛЕ
На рассвете меня растолкал дежурный и свистящим шепотом велел следовать за ним. Сокамерники крепко спали или виртуозно притворялись. Пахло как в заброшенной винокурне. Пол был устлан шелковыми внутренностями безвинно убиенной шляпы; только наспех затертая лужа крови напоминала о ночной поножовщине.
