Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна
Рядом с кафе располагалась харчевня, оккупированная литераторами. Называлось заведение «Глух и нем», но многие посетители умудрялись творить без ущерба для пищеварения. Утратив изначальный назидательно-гастрономический смысл, прилагательные в названии стали восприниматься как имена собственные; и если Глух не вызывал вопросов, то статус Нема колебался от полновесного партнера до малолетнего наследника, как у Домби с сыном, только с другой, таинственной степенью родства. Вообще же Нем, кем бы он ни был, предсказуемо терялся в устной речи: сидели «у Глуха», слышали «в Глухе», проходили «мимо Глуха». Словом, конфликт поколений и семейная драма в пределах одной вывески. Если название харчевни провоцировало на невольную улыбку, то посетители напрочь развеивали любую радость. За столиками восседали гуру изящной словесности, поглощенные литературными контроверзами, подковерными интригами, мелкими и крупными подлостями друг другу. По вторникам и средам здесь в приподнятой атмосфере взаимной ненависти проходили чтения и литературные вечера. Отсутствующих ненавидели на расстоянии. Представить себе человека, добровольно посещающего этот паноптикум, было решительно невозможно.
По выходе из пассажа я оглянулся в поисках Алины и увидел ее, наполовину загороженную спиной какого-то брюнета. «Глух», не справившись с наплывом посетителей, вышел из берегов и выплеснулся на опоясанную цветочными тумбами террасу. Официанты в белых фартуках и черных бабочках лавировали между столиками, держа на плоских, словно намагниченных ладонях подносы с посудой. Толпа омывала фонарные столбы с мячами ламп в железных сетках. Люди спешно входили и выходили из пассажа; Алину толкнули, и она выронила книгу и конверт на тротуар.
Брюнет присел на корточки, подбирая выпавшие из конверта фотографии.
— Что это за престарелый папик? Он тут на каждом снимке, — присвистнул он. — Это что, объект исступленной страсти?
Алина ответила ему сердитым взглядом; что до его эмоций, о них можно было лишь догадываться по звуку голоса и мускулам спины.
Выпрямившись, он протянул ей Сведенборга и конверт.
— Куда торопишься? На теософский слет?
— Банк собираюсь грабануть, — ответила Алина и стала протискиваться сквозь толпу.
На площадь выскочил плоскомордый трамвай, трезвоном распугал птиц и пешеходов и, чуть накренившись компактным корпусом, как конькобежец, искря и позвякивая, свернул на улицу Гурмона. Трамваи в этой части города бегают резво, на спусках развивают почти гоночную скорость, удалецки маневрируя в узких закоулках, и, словно древоточцы, прогрызают себе путь в урбанистических зарослях. Пришлось изрядно попотеть, чтобы нагнать этот разболтанный шарабан и на бегу вскочить на заднюю подножку. Алина выругалась, запоздало обнаружив пропажу фотографий: конверт был пуст. Она поправила ремень и ослабила удавку черно-серого полосатого галстука. На следующем перекрестке на поручне повис еще один беспечный безбилетник.
Мимо заскользили особняки аристократии и городских крезов: парадные фасады с колоннадами, растительным орнаментом и фамильными гербами на портиках, пики и вензеля оград, стоические кариатиды и целый бестиарий в бронзе. За перекрестьем монорельсовых велосипедных дорог потянулись университетские корпуса. Проплыл Софийский парк, осыпанный листвой, которую взметали пешеходы и велосипедисты. Велосипедное лопотание и позвякивание, водоворот беретов в скверике, ажурный пешеходный мостик, сдавивший реку, как накрахмаленный воротничок. Поток студентов: девушки в плиссированных юбках и высоких гетрах, юноши в брюках-гольф. Бесноватая орава гимназистов, первоклашки с нотными тетрадями и букварями. За Игренским мостом белоколонное великолепие сменилось неприглядной обыденностью. Здесь начиналась Верхушка.
Топография квартала напоминала рыболовную мережу с улицами вместо кателей, дугой бульвара и крыльями — порт с юга и верфи с севеpa, — умело направляющими рыбку по нужному пути. Стянутые густой сетью переулков и проходных дворов, улицы перепрыгивали через канал и сходились в кутце — острове Игрень. Сходу разобраться в хитросплетениях улиц Верхушки не мог никто. Каждая имела симметричного брата-близнеца, дважды пересекая набережную Верхарна и бульвар Бедного Лелиана, что добавляло кварталу шизофреничности и неизбежно путало чужаков. Принципиальную разницу между правой и левой дугой Роллины, Кампаны, Корбьера, Нуво, Неллигана или Нерваля улавливали только старожилы, которые, ввиду врожденной скрытности, не спешили делиться сведениями с пришельцами извне. Застройка квартала иллюстрировала неотвратимый путь богемы из борделя в дурдом. Улицы начинались дешевыми притонами и меблирашками и, пройдя сквозь, череду распивочных, упирались в реку, по которой, от пристани «Веселой», курсировал неторопливый паром на Игрень. Издали казалось, будто остров погрузился в блаженный сон, но в этой безмятежности сквозило нечто необъяснимо жуткое. Средь мирно дремлющей природы белело здание лечебницы, которая совсем недавно сменила имя с простодушного «Дом для умалишенных» на сусально-благостное «Дом здоровья»; после этого символического выздоровления здоровье, может, и поселилось там — но вряд ли для умалишенных.
Для пациентов дурок придумано множество прозвищ и эвфемизмов, но на терминологическую достоверность претендует разве что «душевнобольной», поскольку психи отнюдь не лишены ума — ни в целом, ни наполовину, — даже наоборот; и не сошли с него, а именно что больны душой. Трагедия этих людей в том, что души их существуют по законам одной реальности, а тела насильно помещены в другую; и в этой другой реальности тело постоянно сотрясают большие и малые кафкианские катастрофы, которые Кафка описывал с бюрократической обстоятельностью, присущей сумасшедшим, и так спокойно, словно не усматривал в этом смертоубийственном топтании на месте ничего смертоубийственного. Насильственное разделение души и тела порождает жуткие кошмары. Плоть в кафкианском мире крайне ненадежна и доставляет уйму хлопот: ее терзают, используют в корыстных целях, умыкают, пытаются присвоить и поработить; она мутирует, отмирает и обновляется по собственным своим законам, когда и как ей вздумается, с бухты-барахты, после дождичка в четверг. Вся эта мелочная и никчемная возня смущает душу: субстанция, с которой она связана и от которой отчуждена, бренна, слаба и беспричинно враждебна. И вот однажды, проснувшись поутру, вы обнаруживаете под одеялом большой хитиновый сюрприз. Никто не застрахован от того, что он не превратится в страшное насекомое. И равнодушный бог из замка не поможет.
Игрень за годы своего существования упрочила реноме консервативного заведения, где практикуют лечение трудом и разговором, диетой и любительским театром, солнечными ваннами и душем Шарко. Здесь, под сенью косматых ив и стриженых кипарисов, заблудшие души просто обязаны были исцелиться или, по крайней мере, выйти из чащобы на столбовую дорогу выздоровления. В штат брали лучших специалистов; первоклассный персонал присматривал за пациентами, живущими в пряничных домиках со сказочными названиями. За этим лазаретно-белым благолепием не сразу можно было разглядеть, что мебель привинчена к полу, плющ драпирует оконные решетки, а стол сервируют без колющих и режущих предметов. С другой стороны, в лечебнице никогда не применяли электрошок, и пациенты потихоньку поправлялись под надзором мудрых мозгоправов.
Неумеренное созерцание бездны приводит к зависимости сродни алкогольной. Богема на Верхушке водилась разношерстная: от спившихся мессий искусства до закутивших буржуа. От прочих городских бретеров здешняя траченная алкоголем и кокаином публика отличалась тем, что бросалась в пучину самоуничтожения с искренним стремлением достичь дна. Верхушка выражала бунт стремительным и ярким саморазрушением; бунтарство «золотой молодежи» из более благополучных округов не заходило дальше пьяного дебоша с купанием в фонтане при полной луне. Полиция исправно взимала контрибуции с местных борделей и подпольных игорных домов и раз в году устраивала показательные облавы на радость обывателям.
