Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна

— Джига? — переспросил инспектор, с видом прилежного школяра оторвавшись от листа.

Алина прыснула.

— Ах ты дрянь! — вскипел Вишня, комкая лист.

— Ну простите, простите, — примирительно рассмеялась та. — Я больше не буду. Клянусь святым Эльмом.

— Тогда рассказывай!

— Что рассказывать?

— Сама знаешь!

— Копоцамо, миногамо, пинцо, пинцо, пинцо! — Алина участливо склонила голову: — Не то?

— Я тебе сейчас такое пинцо устрою! — Вишня волевым усилием подавил агрессию. Выудил из вороха бумаг очередную папку. Бюрократические орудия труда действовали на него успокаивающе, как пыточные на палачей. Никто бы не удивился, если бы этот человек встал посреди ночи, достал печать и принялся остервенело оттискивать на чем попало свои чернильные факсимиле. — У тебя в личном деле выговор за циничное манкирование публичными мероприятиями.

— Это просто смешно, — фыркнула Алина.

— Хочешь вылететь из университета?

— Мне нравится учиться.

— Это никого не интересует.

— Как посещение торжественного обеда в честь первокурсников относится к учебному процессу, моей успеваемости и моей нравственности?

Инспектор сделал постное, умеренно одухотворенное лицо:

— Ты учишься на факультете фотожурналистики.

— Не вижу связи с торжественным обедом. Меня же не фотографировать приглашали. Если для кого-то смысл учебы заключается в усердном посещении обедов, то это его личная печаль.

— Чем тебя не устраивают торжественные обеды?

— Своей бессмысленностью, — Алина устало откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди. — Если я не хочу куда-нибудь идти, я не иду. Угрозы и ультиматумы не помогут.

— Что это за история с Ганжой из Дирижаблей?

— Вы и об этом знаете? Они меня всего лишь припугнули.

— Заявление составляла?

— Я не стукачка.

— Ну-ну, будешь и дальше выгораживать эту топоту?

— Я уличный фотограф. Я фотографирую эту топоту, а не сдаю легавым.

Инспектор скептично хмыкнул.

— Я фотографирую улицу и ее обитателей, среди которых разные встречаются, — продолжала Алина. — Время от времени мне разбивают камеру или дают по голове. Иногда то и другое одновременно. Это нормально. У улицы свои законы — вы либо принимаете их, либо вообще туда не суетесь.

— Они тебя порезали.

— Ну, порезали слегка, с кем не бывает.

— Надеюсь, в следующий раз они порежут тебя основательно, — огрызнулся инспектор. — Лучше б ты фотографировала добропорядочных граждан. Ты хоть представляешь себе, кто такой Ганжа?

— Вот и он меня постоянно спрашивает. Наверно, он недобропорядочный.

— Не еби мне мозги!

— Вам не нравится, когда я стебусь, не нравится, когда говорю серьезно, может, просто помолчим?

— Хочешь в изолятор? Будешь там сидеть в гробовом молчании.

— Гробовое молчание, — криво усмехнулась Алина, — как бы не так. Гробовой гомон. У меня однажды было что-то вроде клинической смерти. Они там бормочут и шепчутся — вот что на самом деле жутко, а не тишина.

— Ты, значит, гробов не боишься? — ехидно осведомился Вишня.

— Фотографа не испугаешь черной комнатой.

— Таких, как ты, нужно давить голыми руками!

— Объединитесь с добропорядочными гражданами. Вместе веселей.

Вишня протяжно вздохнул и страдальчески возвел очи горе:

— Зачем таскаться в Дирижабли? Зачем фотографировать всю эту грязь? Кому это нужно?

— Кому грязь, а кому поэзия. Зависит от устройства глаза. Убивает не грязь, а беспросветная бытовуха.

— Если ты так печешься о детях трущоб…

— Дети трущоб, — перебила Алина, — в опеке не нуждаются. Спекуляции и крокодильи слезы им не нужны. Толпы гуманистов защищают отвлеченную идею и умозрительных бездомных и обездоленных, а при столкновении с действительностью ведут себя самым скотским образом. О своем гуманизме они могут поведать друг другу. Основать общество гуманистов и трепаться томными вечерами.

— Ты мне еще о гуманизме расскажи!

— Рассказывать о бедности с протянутой рукой и жалобными подвываниями — большая подлость и пошлость. Это прерогатива профессиональных нытиков. Я этого себе никогда не позволяла.

— Нормальный человек по доброй воле в Дирижабли не пойдет.

— А я маньяк и фотографирую маньяков.

— Ты всегда предпочитаешь маньяков приятному обществу?

— Общество приятным не бывает.

— В каких еще запрещенных организациях состоишь? — переключился Вишня.

— Я нигде не состою и не шагаю строем. Афишки клею по велению души, а не по указанию очередных мудил.

— Анархистские брошюрки не распространяешь?

— У меня есть брошюрка специально для вас, называется «Искусство не быть мудаком» — Она с досадой посмотрела на легавого. — Когда вы меня отпустите? У вас ведь на меня ничего нет, кроме этих безобидных афишек.

— Безобидных?! — задохнулся вертухай.

— Всего лишь синефильский вечер.

— С показом запрещенных фильмов!

— Вы, главное, не нервничайте, — осадила его Алина. — Скажите лучше, что сейчас не запрещено.

— Опасную ересь можно и нужно запрещать! — долдонил инспектор.

— Безопасна только мертвечина, стерильная бездарь и конъюнктурщина.

— Запреты нужны для ваших разжиженных мозгов!

— У вас они, надо думать, твердокаменные, — спокойным голосом проговорила та. — Или там вообще нечему разжижаться?

— Последнее предупреждение!

— Уй, как страшно! — округлила глаза Алина. — Что воспоследует? Будете мне ногти выдирать плоскогубцами?

— Твою мать, с меня хватит! — взвился Вишня, грузно, отчаянными толчками выбираясь из кресла. — Сейчас ты прямиком отправишься в изолятор! Думаешь, я шучу?

С минуту длилось тягостное молчание. Затем Алина навалилась грудью на стол и сползла на пол, увлекая за собою водопад бумаг. Инспектор неторопливо обошел вокруг стола, упиваясь властью со скотским удовольствием мелкого беса, которого вдруг назначили Люцифером. Сержант попытался поставить девушку на ноги. Пока они возились, к стеклу прильнуло несколько пытливых легашей. Меня оттеснили к телетайпу.

Проворно увернувшись от сержантских рук, Алина вскочила на ноги и навела на вертухаев револьвер.

— Руки, — холодно скомандовала она.

Те подчинились. Мгновение все пребывали в замешательстве; затем в комнату брызнули легавые, на Алину навалились, скрутили, вжали в пол и отняли оружие. Вишня бушевал, рыча и понося весь свет витиеватым матом.

— Господин инспектор, — замялся сержант, разглядывая изъятое оружие. — Тут такое дело…

— Что ты мямлишь? С какими ебанатами я работаю! Олухи! Соплежуи! — запричитал инспектор, брызгая слюной, и сорвался в сочную, избыточно-барочную матерщину.

Соплежуй переждал бурю и корректно откашлялся. Инспектор сдулся и выжидающе затих, обнаружив поразительное сходство с бульдогом: брыластый, колченогий, приземистый урод с приплюснутой мордой и матовой пустотой в пуговичных зенках.

— Это зажигалка с вашего стола, — отрапортовал сержант, старательно отводя глаза.

— Любите кольты? — злорадствовала Алина, которую уже успели поставить на ноги. — Здорово вы струхнули. Инспектор деморализован зажигалкой.

Тот с пеною у рта рванулся к ней.

— Тубо! — крикнула Алина.

— Наденьте ей наручники! — бессильно захлебнулся Вишня.

— И кандалы на ноги не забудьте, — поддакнула та. — Устроим аттракцион в духе Гудини.

— Молчать! — рыдал инспектор.

— Зато теперь вы можете арестовать меня за вооруженное нападение с зажигалкой, — спокойно предложила Алина.

— Никак не пойму, рецидивистка ты или бальная на всю голову.

— Я социопат. Изолятор для меня, считайте, именины сердца.

ДО

Выходные я безвылазно провел в своей каморке, у окна, наблюдая за птицами, хотя смотреть, как они ползают и копошатся в перегное, было тяжело и тошно. Но я уже немного к ним привык — к плохому привыкаешь быстрее, чем к хорошему, — и встреча с этими тварями уже не будила такого бурного отторжения, как поначалу. Единственным результатом наблюдений стало то, что я утвердился в давнишней своей догадке: птицы не спят и не едят, хоть и долбят время от времени бесплодную почву дворика. В порядке эксперимента я накрошил им пышной, свежайшей булки, купленной специально с этой целью в нарядной лавке на углу, — птицы не отреагировали; тогда я попытался привлечь их семенами подсолнечника и арахисом — с тем же плачевным результатом. Потом мне пришло в голову, что птиц смущает моя маячащая в окне физиономия. Я забаррикадировал нишу и, выждав полчаса, нашел свои подношения нетронутыми. Птицы упорно меня бойкотировали.