Безответная любовь - Рюноскэ Акутагава

Сделав этот явный комплимент, Симидзу взял принесенную официантом чашку зеленого чая и обратился к сидевшему рядом Ханабусе:

– Недавно с интересом познакомился с вашим романом. Где вы взяли для него материал?

– Материал? Это «Gesta Romanorum».

– О-о, «Gesta Romanorum»?

Симидзу сказал это с некоторым сомнением, и Ои, дымя плоской трубкой, набитой дешевым табаком, подперев щеку рукой, не стесняясь, спросил:

– Что это такое за «Gesta Romanorum»?

XIII

– Это собрание средневековых повествований. Они были созданы между четырнадцатым – пятнадцатым веками, правда, оригинал написан на ужасающей латыни…

– Даже ты не можешь прочесть?

– Читаю с трудом. Хорошо, что есть перевод, с которым можно сверяться. Существует мнение, что Чосер и Шекспир черпали оттуда сюжеты. Поэтому пренебрегать «Gesta Romanorum» ни в коем случае нельзя.

– Так что по крайней мере в заимствовании сюжетов вы оказываетесь в одном ряду с Чосером и Шекспиром.

Слушая эту беседу, Сюнскэ обнаружил одну странную вещь. И голосом, и манерой говорить Ханабуса был поразительно похож на Фудзисаву. Если бы в природе действительно существовало раздвоение личности, Ханабуса мог бы, несомненно, рассматриваться как двойник Фудзисавы. Однако тут же, на месте, определить, кто из них настоящий, а кто его отражение, Сюнскэ затруднялся. Поэтому он все то время, пока Ханабуса говорил, иногда тайком поглядывал на Фудзисаву, которому мешала приколотая к его груди красная роза.

Вытирая после чая рот вышитым по краю носовым платком, Фудзисава снова повернулся к сидевшему рядом с ним солисту:

– В апреле мы выпускаем специальный номер «Сиро» и примерно к этому времени хотим устроить выставку, побеспокоив в связи с этим и Кондо-сана.

– Блестящая идея. Но о какой выставке идет речь? Вы имеете в виду только свои работы?

– Да, мы собираемся выставить гравюры Кондо-сана, Ханабуса и мои картины маслом, а также репродукции картин западных художников. Мы только боимся осложнений – полицейское управление, скорее всего, потребует снять ню.

– С моими гравюрами все в порядке, а с твоими и картинами маслом Ханабуса-куна будут проблемы. Особенно это касается твоих «Сумерек Utamaro»…[44] Кстати, вы ее видели?

Кондо в пенсне, покуривая матросскую трубку, пристально посмотрел на Сюнскэ. Но не успел тот ответить, как заговорил сидевший против него Фудзисава:

– Ты должен ее обязательно посмотреть. В ближайшие дни я ее тебе покажу. Ясуда-сан, тебе не попадалась «Откровенная поэзия в иллюстрациях»? Мои «Сумерки Utamaro» написаны в качестве одной из иллюстраций к этой книге. Во всяком случае, сделаны они неплохо, считает Кондо-сан. Хотя, по его словам, это и не Морис Дени.

Кондо ненадолго задумался, прикрыв глаза, спрятанные за пенсне, и только собирался что-то сказать, как с дурацким комментарием влез в разговор Ои с зажатой в зубах плоской трубкой:

– Выходит, ты нарисовал что-то вроде порнографической картинки.

Однако Фудзисава, вопреки ожиданиям, ничем не выказал своего недовольства, на лице его появилась обычная неприятно-мягкая улыбка.

– Возможно, но таким может быть лишь первое впечатление, – равнодушно согласился он с Ои.

XIV

– Да, это очень интересно. Кстати, можно ли утверждать, что порнографическая живопись получила большее распространение на Западе?

Кондо, воспользовавшись этим вопросом Симидзу, бесстрастно выбил свою матросскую трубку и голосом, будто читал студентам произведение китайской классики, начал обстоятельную лекцию о западной живописи:

– Обычно произведения живописи, о которых идет речь, называют порнографическими, но их можно подразделить на три вида. К первому относятся произведения, рисующие в том числе и…, ко второму – рисующие то, что было до и после этого, к третьему – рисующие только…

Сюнскэ не был, конечно, таким моралистом, чтобы негодовать по поводу того, что разговор принял подобный оборот. Однако, и это абсолютная правда, ему было неприятно, если можно так выразиться, эстетическое лицемерие Кондо, который свой интерес к непристойностям затушевывал сусальным золотом рас-суждений об искусстве. Поэтому, когда Кондо менторским тоном высказал далеко не бесспорную мысль, что подобные произведения живописи представляют собой высшее достижение искусства, Сюнскэ не мог не поморщиться, ради приличия спрятав лицо за табачным дымом. Но Кондо, казалось не обратив на это никакого внимания, подробно разбирал самые разные живописные произведения такого характера, начиная с древнегреческих рисунков на керамике и кончая современными французскими литографиями, и в конце заявил:

– Интересная вещь: подобные произведения создавали такие, казалось бы, серьезные мастера, как Рембрандт и Дюрер. К тому же этот проказник Рембрандт направляет свой рембрандтовский луч света точно в определенное место – потрясающе, верно? Выходит, что даже такой гений, как Рембрандт, в этой сфере проявил достаточно пошлости – в этом мы с ним одного поля ягоды.

Слушать все это Сюнскэ стало невыносимо. Тем более что Ои, сидевший, подперев щеку рукой и полуприкрыв глаза, голосом, будто подавляя зевоту, заявил с дурацкой ухмылкой:

– Послушай, а что, если опубликовать исследование, посвященное тому, что и Рембрандт, и Дюрер испускали газы, как мы с вами.

Кондо из-под пенсне бросил суровый взгляд на Ои, но тот с совершенно спокойным лицом, попыхивая своей плоской трубкой, продолжал:

– Или пойти еще дальше и прибегнуть к такому каламбуру: поскольку они тоже испускали газы, значит и тебя смело можно назвать гением, ничуть не уступающим им.

– Ои-кун, прошу тебя, перестань.

– Ои-сан, может быть, достаточно?

Это заявили в один голос Ханабуса и Фудзисава с таким видом, будто не могут больше терпеть болтовни. А Ои, хитро глядя на побледневшего Кондо, заявил:

– Прости. У меня и в мыслях не было злить тебя, просто не смог сдержать явного восхищения твоими обширными познаниями. Поэтому прошу тебя, не злись.

Кондо упорно молчал, неотрывно глядя на чашку, стоявшую на столе, но после слов Ои сразу же поднялся со стула и, оставив ошеломленную компанию, быстро вышел из фойе.

Все переглянулись, и за столом ненадолго воцарилось неловкое молчание.

Наконец Сюнскэ, повернувшись к демонстрировавшему показное равнодушие Ои, чуть кивнул и сказал тихим голосом, в котором чувствовалась насмешка:

– Прошу прощения, я должен идти.

Это были единственные слова, которые он произнес в тот вечер после концерта.

XV

Не прошло и недели после музыкального вечера, как Сюнскэ неожиданно встретил в трамвае, идущем в Уэно, Тацуко.

Это произошло во второй половине дня, дул напитанный пылью ветер, что нередко бывает в Токио ранней весной. Когда Сюнскэ, заехав из университета в художественный магазин на Гиндзе, чтобы заказать раму для картины, вошел в трамвай на улице Охаритё, среди сидевших вдоль окон вагона пассажиров он увидел печальное лицо Тацуко. Сюнскэ стоял у входа и увидел Тацуко в той же черной шелковой шали, наброшенной на плечи, которая, казалось никого не замечая вокруг, просматривала лежавший на