«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз
Настроение у всех было, как у Стратона Стратоновича в начале квартала: веселое, возбужденное. Ежи всем понравились. А вот ондатрам мало кто завидовал.
— Бродячий зоопарк! — ходил недовольный Чигиренко-Репнинский и, закрываясь у себя в мастерской, пил большими глотками ароматный кофе «Бонн», а потом, словно закусывая гвоздями, держащим во рту, поднимался выше ласточкиных гнезд и прибивал по литеринове. садиться кобылятинские воробьи: "Не социологией единой".
Один плакат Чигиренко-Репнинский по заказу Ховрашкевича нацепил и в его новом кабинете, над диваном, где Ховрашкевич теперь собирался днеть и ночевать, висело: «Под шепеоном вашим мыслям не будет тесно!» Теперь здесь Ховрашкевича, как и бутылку из-под молока или кефира, можно было видеть в шесть утра и в двенадцать вечера. Он в первые дни своих исследований не считался с собой и считал, как ученый и холостяк, что наука, равно как и женщина, требуют жертв и денег. Ховрашкевич забыл даже о сне, который любил не меньше науки, о своих коллегах, которых он тоже любил, но не любил, когда они ему возражали. До работы после назначения старшим экспериментально-исследовательской группы Ховрашкевич стал таким жадным, как миллионер до мельчайших копеек, с которых начинаются большие деньги.
У одних финдипошивцев попытка Ховрашкевича выдвинуться любой ценой вызвала злорадную улыбку, у некоторых зависть, а у Стратона Стратоновича — страх перед завтрашним днем «Финдипоша». Такого рвения и энтузиазма у Ховрашкевича еще не было. Он мог выдвигать теории и гипотезы, но каждый раз Ковбык своей могущественной рукой и словом, напоминавшим ведро ледяной воды емкостью сто декалитров, охлаждал голову Михаила Танасовича. А на этот раз Ховрашкевич настолько увлекся выращиванием шепеонов, что, казалось, даже забыл о Стратоне Стратоновиче. После неожиданного повышения по службе Михаил Танасович позволял себе больше, чем ему было позволено Ковбиком, и носился со своей «третьей теорией», как курица с яйцом, но без гнезда.
На призыв овладеть смежной профессией Ховрашкевич отозвался наиболее активно и сразу овладел несколькими. Теперь он стал столяром (сам ремонтировал вольеры и клетки), электромехаником (провел свет ежам, забыв о том, что они любят темноту и самые активные бывают только ночью), стал физиком (выводил формулы), зоологом (выводил шепеонов) и вынашивал замысел стать техником по искусству.
В смене местоположения «Финдипоша» Ховрашкевич видел положительное влияние на развитие организмов. Концепция «Третьей теории» Ховрашкевича набирала свою четкость, и теперь Ховрашкевичу казалось такой стройной, как телебашня над Кобылятином-Турбинным.
— Селекционный процесс, — говорил Ховрашкевич, — начинается с изучения производного материала. А для создания новых видов мы должны использовать разных животных. И главное, я вам скажу, нужно применять разные методы гибридизации. Это основное в нашей работе…
В изменении среды Ховрашкевич видел также причины изменчивости видов. Прямое влияние условий окружающей среды на организм он трактовал по-своему и уже вынашивал новую идею — будущий шепеон скрестить с хамелеоном. Хамелеон должен был сесть под макет в виде шепеона. Такой макет обещал изготовить Чигиренко-Репнинский и разрисовать как живого. Хамелеоны собирались посадить туда, а наивный шепеон имел обязательство покрыть его. Или наоборот: хамелеон покрывал шепеона.
Такие шапки готовились специально для женщин всех возрастов. Имея на голове эту роскошь, дама могла в соответствии с цветом окружающей среды менять цвет своей шапочки или шляпки. Скажем, в лесу шляпка набирала зеленый цвет. В поле, в жатву, становился бы золотым, на трамвайной остановке красным, а в небе или на воде цвета неба или моря. Ховрашкевич эту идею только вынашивал и своей тайной не делился ни с кем. Пока его беспокоили шепеоны.
Уже тогда он вывел формулу, подсчитал. Коэффициент полезной отдачи для народного хозяйства, например, должен составлять около 10 миллионов сэкономленных нитей, которыми земной шар можно было обосновать по всем параллелям и меридианам. Будущие шепеоны имели еще и ту особенность, что по возрасту можно было определить размер шапки. Схематически в будущей диссертации Ховрашкевича это выглядело так: шепеон однолетний = 52 размера головы; шепеон двухлетний = 54 размера головы; Шепеон четырехлетний = 56 размера головы.
Размеры шапок с нечетными числами равнялись полугодовому возрасту шепеона с приложениями. К примеру: шепеон полугодовой = 51 размера; шепеон полуторагодовалый = 53 размера; шепеон возрастом два с половиной года = 55 размера и т. д.
Все, казалось, шло нормально — и вдруг, как снег на зеленые листья, на стол Ковбика упала докладная Варфоломея Чадюка. Суть ее сводилась фактически к трем словам: «Ховрашкевич спаивает животных».
В тот же день в «Финдипоше» появился приказ, персонально подписанный Стратоном Стратоновичем, в котором категорически запрещалось давать спирт животным в самые напряженные минуты в связи с тем, что поколение может получиться недоразвитым. Но Ховрашкевич пытался убедить Стратона Стратоновича, что «Финдипошу» нужны не интеллект шепеонов, а добротный мех. Но Стратон Стратонович настаивал на своем, считая, что это псевдонаучно, и как гуманист заботился о полноценности поколения не меньше, чем о хорошем меху и своем авторитете. Третья теория Ховрашкевича неожиданно повисла на экономической нити.
Семь дней и семь ночей шли дискуссионные битвы в «Финдипоше». Варфоломея Чадюка — заведующего отделом выделки и начинки — активно поддерживал Нещадым, и они вместе доказывали, что из этого ничего не выйдет.
— Ондатра на ежа не пойдет…
— Я извиняюсь, — перебивал их Ховрашкевич. — Но товарищ Чадюк вас неправильно информирует. Я уже давно перестроился — как вы в своей докладной по имени Стратона Стратоновича советовали. Мы теперь запускаем не ондатру на ежа, а ежа на ондатру.
— От перестановки слагаемых сумма не меняется, — подкинул свою бухгалтерскую формулу Карло Иванович Бубон, которого для массовости тоже приглашали на совещания ученых.
— Это вам не сальдо-бульдо, — резко прервал его Ховрашкевич. — Мы имеем дело, я вам так скажу, не с мертвыми цифрами, а с живой фавной.
— Уважаемый, — мягко возражал Карл Иванович, — природа давно без нас все отшлифовала.
— Это дилетантские, а не научные взгляды. Они ни на чем не основываются. Так мыслит каждый мещанин Кобылятина-Турбинного…
— Уважаемый, я вас не обижаю, — поднялся Карл Иванович, и лысина его залоснела. — Я в Киеве живу.
— Ховрашкевич, — заговорил Ковбык. — Немедленно попросите у старшего человека вдвое прощения. При всех, сейчас же…
— Так, я извиняюсь, что приказ? — вспыхнул честолюбивый любимец. — Или предложение?
— Считайте, что приказ и мой вам совет. — Ковбик вышел из-за стола. — Думаю, товарищи, что наши эксперименты зашли очень далеко, и мое такое мнение, что пора их прекратить.
Ховрашкевич уперся
