Крик в темноте - Оливия Нортвуд

в машину. После того, что он сделал, после того, что увидел, смерть потянула его в собор Святого Павла, словно он был незримой нитью, связывающей мужчину, которым он стал, с ребенком, которым он был, когда приходил на воскресные службы с родителями, и кто-то настойчивый дернул за эту нить. Он надеялся, что это место и этот город помогут ему очиститься от всего сразу: смыть с рук кровь и память о Джиа, вырвать из сердца крики дочери и ее предсмертный хрип. Надеялся, что здесь он получит благословение закончить то, что начал. Но ничего из этого не случилось. Он проехал мимо дома, в котором родился и вырос, увидел темные квадраты окон, облупившуюся с фасада краску и заросший двор, но ничего не почувствовал. Проехал мимо дома одного из приятелей сводных братьев, где когда-то очень давно познакомился с будущей женой на громкой подростковой вечеринке, мимо школы, в которой учился, мимо всех мест, которые должны были вернуть его к жизни, заставить сердце снова чувствовать. Он проехал через весь город, мимо прошлой жизни с глухим сердцем. Оно больше не болело, не откликалось, превратившись в тупой механизм, перекачивающий кровь. Джиа была права, советуя ему отнести видеозапись в полицию. Он не пережил это.

На Ближнем Востоке число его жертв могло перевалить за несколько тысяч, он был яростным бойцом и отличным солдатом, а позже, получив звание подполковника, стал нести ответственность и за тела, оставленные на поле боя его подчиненными. Но ни одна из этих смертей не ощущалась так, как смерть Брюэра и Голдберга. С ними он был охотником, маньяком, убийцей. За их отнятые жизни ему полагался электрический стул, несмотря на все, что они сделали. Никогда раньше он не чувствовал себя убийцей, никогда раньше ему не хотелось исповедаться. Он смотрел на исповедальную кабину и думал о том, что должен сказать святому отцу, пытался вспомнить, в праве ли священнослужители обратиться в полицию, если прихожанин признался в убийстве. В детстве каждое воскресенье он проводил в церкви, но совершенно не знал правил. Он понятия не имел, как проходит исповедь, и не хотел взваливать на плечи старого священника ответственность за свои преступления, старик и без его грехов ходил сгорбленным, словно нес на своих плечах тяжесть всех этих исповедей, которыми его обременял приход, жаждущий освобождения.

Он отнял две жизни из пяти. Осталось немного, а потом… Он не задумывался, что будет потом, до тех пор, пока не приехал в Беллингхем, пока собор Святого Павла не пробудил в нем давно похороненные чувства, детские стремления, обиды, злость. Церкви должны нести покой, но все вышло наоборот. Вопрос: «что потом?» – возник в голове сразу, как он переступил порог, прошелся по широкому коридору между скамьями и сел на привычное место посередине. Он может вернуться к жене, попросить прощения, рассказать, что сделал для их дочери. Она, безусловно, его простит, как всегда прощала. Раньше в качестве извинения он приносил ей золотую безделушку и букет цветов, теперь же на его руках будет кровь пятерых мужчин, вымучивших и убивших их дочь. Она обязательно простит ему затянувшуюся интрижку с Джиа, то, что в последнее время он наплевательски относился к их браку и нарушил все клятвы. Он знал, что тайна, которую он ей доверит, останется тайной, даже если она будет мучиться, деля кровать с убийцей. Но что потом? Ей уже сорок пять. Смогут ли они родить еще одного ребенка? Или проведут остаток жизни, оплакивая единственную дочь, которую у них несправедливо отняли. Убийства вообще редко бывают справедливыми. Или он может уехать куда-нибудь в Латинскую Америку. В Панаму, к примеру. Они вроде бы не выдают преступников. Он может жить с Джиа. Она, самая независимая и непредсказуемая женщина из всех, что он знал, приедет к нему, в каком бы богом забытом месте он ни был. Их словно намеренно создали друг для друга, а затем, в насмешку, развели в стороны. Он женился на хорошей девочке из маленького городка, сильно напоминавшей его мать, затем разбил ей сердце, как когда-то сделал его отец. А Джиа… Она просто была собой – женщиной из ЦРУ, привыкшей жить и работать среди мужчин, быть с ними на равных и получать от них все, что захочет.

Ни один из этих вариантов, казавшихся поначалу приемлемыми, не устраивал его до конца. Потому что где-то в глубине души, если она еще не покинула его оскверненное тело, или на самом дне сердца, таилась мысль: после ничего не будет.

Там, за океаном, он столько раз с вызовом смотрел в глаза смерти, что всех и не вспомнить. Серьезные ранения, которые до сих отзывались болью в теле: шрамы ныли перед дождем, во время жары воспалялись коленные суставы, кости ломило постоянно, вне зависимости от погоды. Проваленные военные операции и мелкие вылазки постоянно маячили где-то на горизонте сознательного и бессознательного: во сне, в периоды алкогольного забытья и бодрствования. Он мог погибнуть сотни раз, но умер в той разгромленной комнате мотеля. В первый раз. Во второй – лежа на заснеженной дороге возле своей машины посреди бескрайнего ничего.

Когда он закончит с ними, приберет к рукам еще три жизни, самым простым и вероятным исходом для него самого будет смерть. Но как она придет в третий раз?..

Пол из темного дерева в соборе Святого Павла напоминал детский калейдоскоп: солнце медленно перекатывалось по небу, проникая внутрь сквозь цветастые, восхитительные витражи на окнах, которыми он любовался в детстве, мечтая владеть хотя бы малой частью этих цветных стекол. Шестилетнему мальчишке они казались драгоценными камнями или самоцветами.

Раздавшиеся прямо возле него шаркающие шаги святого отца отвлекли его от мыслей.

– Вы недавно переехали? – Священник сел на скамью перед ним и развернулся, облокотившись на низкую спинку.

– Я здесь проездом. – Он откашлялся. Голос звучал хрипло и неузнаваемо.

– Куда направляетесь? Дальше только граница с Канадой. – Старик улыбнулся.

В его смеющихся, добрых глазах мелькнуло что-то узнаваемое. Мог ли он быть отцом Майклом, мужчиной лет пятидесяти, с густыми, посеребренными волосами, которого он знал когда-то?

– Не знаю.

– И в поисках дороги вы пришли сюда. – Голос у него был скрипучим. Он растягивал слова, словно каждое давалось ему с большим трудом. – И это значит только одно.

– Что же?

– Что вы хороший человек, и вы на правильном пути.

– Вы ничего обо мне не знаете, отец.

– Я знаю, что вы в замешательстве. И оно привело вас в Божий дом. Мне этого достаточно.

Он молчал, хотя говорить хотелось