Крик в темноте - Оливия Нортвуд

нестерпимо. Хотелось кричать, броситься в ноги святому отцу, как к родному папе, обнять колени и выть. Просить облегчить его боль, взять часть на себя. Хотелось перестать быть взрослым мужчиной, извозившимся в грязи и в крови, мужчиной, потерявшим дочь и семью, стать мальчишкой, почувствовать, что кто-то другой полностью несет за тебя ответственность, откликнуться на ласку, как в детстве, подставив светлую с рыжеватым отливом макушку под большую, надежную отцовскую ладонь. Его ласка всегда ощущалась иначе, чем материнская, оттого, что ее всегда не хватало. Мужчины скупятся на эмоции, поцелуи, касания, объятия, особенно если растят сыновей. Когда он впервые взял на руки дочь, синюю, покрытую первородной смазкой и кровяными сгустками, завернутую в пеленку с мультяшными героями, то не почувствовал ее вес в руках. Винтовка была тяжелее. Но внутри… Он сразу понял, что она, крошечная, лысая (за исключением завитка рыжих, как у ее матери, волос на затылке), беспомощная – самое тяжелое, с чем он когда-либо сталкивался. Груз ответственности придавил его к полу прямо в палате, где его жена больше тридцати часов мучилась в родах. Он удивительно быстро понял, что ничего важнее в его жизни уже не будет.

– Это все, – слабым голосом сказала жена. Не в силах остановить поток слез, она лежала, распластавшись на больничной постели, между ее ног суетились акушеры, по белой простыне стремительно расползалось алое пятно. – Все, что я могу тебе дать. Не смей… больше никогда даже думать о детях.

Тогда она еще не знала, что в тот момент ее жизнь была под угрозой. И будущее, о котором она думала, для нее могло не наступить. Осознание пришло к ним почти одновременно, когда по громкоговорителю медсестры попросили вернуться в палату врача, принимавшего роды. Ее увезли в реанимацию, а он остался стоять посреди палаты, растерянный, с мяукающим свертком в руках. Он никогда не слышал, как плачут новорожденные дети.

Кровотечение удалось остановить, жена быстро поправилась, но страх потерять ее парализовал его на какое-то время, он действительно никогда больше не заговаривал о детях.

Он дорожил единственной дочерью, старался быть лучшим отцом, чем был его собственный, оберегал ее, обнимал, говорил, что любит, так часто, как мог, чтобы, когда он уйдет, у нее остались воспоминания о нем: добрые, чистые, светлые. Она должна была знать, что бы ни случилось, в мире есть по крайней мере два человека, любящих ее больше собственной жизни, больше всего, больше, чем можно вообразить. Но она ушла первой. Он был уверен, что дыру в его груди после ее смерти не смог бы заткнуть ни один другой ребенок. Она была особенной. До того, как она стала его невыносимой болью и самой большой потерей, она была собой. Он никогда не думал, что после всего, что он сделал, будучи морским пехотинцем, он был способен создать нечто столь совершенное, невинное, потрясающее. Она была красивой, умной, без меры наивной. Любила читать романы о любви, избегая ее в реальной жизни, – он никогда не видел рядом с ней парней, ни в старшей школе, ни в университете, кроме соседского паренька, с которым они дружили в средней школе, пока что-то между ними пошло не так. Любила смотреть глупые подростковые фильмы, прихорашиваться и делать фотографии для социальных сетей. У нее была жизнь, наполненная мелочами, определявшими ее существование: платья в шкафу, книги на полках стеллажа, ночник на прикроватной тумбе, музыка, которой был заполнен их дом с тех пор, как она стала подростком. Она любила бывать дома, постоянно отмахивалась от встреч с подругами, даже университет выбрала такой, чтобы никуда не уезжать. Ей, казалось, была невыносима мысль о том, что когда-нибудь придется покинуть отчий дом, расстаться с матерью (с ним она привыкла расставаться), перестать быть ребенком. Все ее школьные подруги разъехались по стране без особых сожалений, радуясь новому витку жизни, принимая все крутые повороты, спуски и подъемы, с которыми она, настоящая, юная, яркая, их сталкивала. Она всегда была «домашней» девочкой. Они с женой никогда ее не ограничивали, порой им приходилось уговаривать ее съездить на экскурсию с классом или сходить по-настоящему отметить выпускной на вечеринку, это всегда был только ее выбор. Ей нравилось готовить, ходить по магазинам с матерью, смотреть «Нетфликс» на кровати, обложившись напитками и снеками. С ней не должно было ничего случиться. Но ее отняли у него, отняли у матери.

Он надеялся, что станет легче. Когда под его руками остановится пульс одного из них, он думал, что станет легче. Обжигающая, праведная ненависть, копившаяся в нем, как пар в афганском казане «Рашко Баба» под высоким давлением, найдет выход, и ему обязательно станет легче. Не стало. Напротив, он физически чувствовал, как убийства разрывали его душу на части.

С Брюэром он был настоящим животным, диким зверем, вернувшимся на несколько тысячелетий назад, в период до возникновения цивилизации. Он мог только рвать на части, причинять боль, убивать его яростно, как требовал древний мозг. Он пытал Джейми Брюэра, чтобы узнать имена остальных мужчин с видео. В армии не принято было об этом говорить, но пытки активно применялись к военнопленным. В первый раз, когда он стал свидетелем, его вывернуло себе под ноги, позже это стало обыденностью, поэтому он знал, как действовать. Для Джейми Брюэра он выбрал самый болезненный из доступных вариантов, потому что ножом, зажатым в руке помощника мэра, его дочь лишили жизни. Джейми Брюэр отключился раньше, чем он успел узнать все, что хотел, и у него не было времени приводить его в чувства. У него были имена. С Голдбергом он работал спокойнее. Да, слово «работал» подходило больше всех остальных. Но пытки не принесли ни результата, ни удовлетворения. Изношенное алкоголем и стимуляторами сердце остановилось слишком быстро. Или Голдберг просто захлебнулся. «Не страшно, – успокаивал он себя. – У тебя все еще есть три попытки».

Три попытки узнать, где она. Где они оставили тело его дочери, когда наигрались с ней. Их смерти не принесли ему удовлетворения, но когда он найдет дочь, похоронит ее и будет знать, что к ней можно прийти… Может быть, тогда.

– У меня погибла дочь, – после затянувшегося молчания, сказал он. Что-то он ведь мог сказать?

– Сочувствую. – Ему понравилось, что святой отец использовал это простое, человеческое слово, не пытаясь облегчить его боль стихами из Библии. – Как это случилось?

– Ее убили. Тело не найдено. Я просто… просто хочу ее похоронить. Вот и все. – Глаза увлажнились, он всхлипнул совсем по-детски, облокотился на колени и уронил голову на ладони.

– Блаженны