Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов

пор, и не без успеха, пользовался плодами той давней истории. Считалось в обществе, что все эти годы он, высочайше объявленный безумцем, оставался верен прежним принципам, продолжая искать истину вопреки официальному запрету, официальному мнению властей и вопреки даже самому существованию этих властей. Впрочем, насколько это было известно немногочисленным его друзьям, господин Чаадаев вовсе не желал для себя лично познания истины любой ценой и уж тем более — ценой своей головы. В своих занятиях он всегда соблюдал осторожность, а при необходимости даже заискивал перед властями предержащими, заверяя их в полной преданности и безобидности. Мало кто знал, между прочим, что еще в октябре 1837 года царь собственноручно наложил на доклад московского генерал-губернатора о прекращении принудительного лечения Чаадаева следующую резолюцию: «Освободить от медицинского надзора под условием не сметь ничего писать». Петру Яковлевичу тогда еще было разрешено выходить на прогулки, но не наносить визитов — какое-то время он продолжал для властей оставаться «государевым сумасшедшим», его опасались, однако потом как-то даже привыкли и больше не трогали.

— Я даже и не пойму сразу, милостивый государь, сделали вы мне комплимент или попытались нанести оскорбление?

Невзирая на то что Федор Иванович был значительно моложе собеседника, выглядели они почти одногодками: седые длинные волосы, высокий лоб и нездоровый цвет лица придавали облику Тютчева значительность. Разговаривал Тютчев протяжно и громко — отчеканивая, однако, при этом каждое свое слово так, будто слово это и было истиной в последней инстанции.

В годы юности его, как и многих людей поколения любомудров, отличала принципиальная сдержанность поведения и речи. Но вот к пятидесяти годам, как ни странно, характер Тютчева приобрел черты резкие, экспансивные, вовсе не свойственные, казалось бы, ни теперешнему его положению при дворе, ни достаточно зрелому возрасту.

Разумеется, Алексей Степанович Хомяков, друг студенческой юности Тютчева, не мог не заметить произошедшей в нем перемены и не раз имел возможность убедиться, что нетерпимость к поступкам и мнениям окружающих давно уже стала одною из отличительных черт Федора Ивановича.

— Господа! Господа, давайте все-таки вернемся непосредственно к предмету нашей встречи… — поспешил он удержать собеседников от ненужной и необдуманной ссоры.

Впрочем, и сам Хомяков за прошедшее время достаточно переменился…

Его многочисленные политические оппоненты, вне всякого сомнения, были бы, к примеру, удивлены, увидев Алексея Степановича в роли миротворца. Обычно это был азартный и опасный спорщик, закалившийся старый бретер диалектики, который пользовался малейшим рассеянием, малейшей уступкой. По образному выражению одного из московских знакомых, этот необыкновенно даровитый и эрудированный человек, подобно средневековым рыцарям, караулившим Богородицу, «даже спал вооруженный». Во всякое время дня и ночи он был готов на любой спор и употреблял для торжества своего славянского воззрения все на свете — от казуистики византийских богословов до тонкостей изворотливого легиста. Возражения его, часто мнимые, всегда ослепляли противников и сбивали с толку.

Хомяков писал много, талантливо и интересно — не все, правда, удавалось ему напечатать из-за цензуры, однако даже то, что доходило до читателей, создало Хомякову заслуженную репутацию профессионального литератора и полемиста. Помимо прочего, Алексей Степанович нашел время для осуществления своей давней идеи — составления списка из более тысячи слов санскритских, сближенных им с русскими словами. Этим списком, впоследствии напечатанным в «Известиях Академии наук», он имел в виду доказать, что язык славянский и русское его наречие суть остатки первичной формации, единственные в мире, кроме литовского.

Однако в январе прошлого года скончалась от тифа его жена. По истечении несколько дней, проведенных у ее постели и гроба, Алексей Степанович постарел и изменился до неузнаваемости, но мужественно переносил горе — писал стихи, статьи, брошюры в защиту православия и даже несколько раз заступился в печати за Тютчева, политические публикации которого подвергались в последнее время всеобщему шельмованию в западной прессе.

Возможно, впрочем, причина его подчеркнуто примирительного поведения крылась еще и в том, что по месту проживания Хомяков давно уже находился под гласным надзором за так называемое славянофильство, приехал на невские берега едва ли не тайком от полиции — и поэтому совершенно не нуждался в привлечении внимания властей к своей персоне.

— Согласитесь, господа, здесь не самое подходящее место для ссоры…

Действительно, в Английском клубе, где договорились повстречаться для ужина и беседы Чаадаев, Тютчев и Хомяков, шуметь и даже разговаривать в полный голос было не принято.

Женщины на собрания клуба не допускались.

Да и число мужчин — членов Английского клуба было весьма ограничено. Считалось, что Санкт-Петербургское английское собрание, как его правильно следовало называть, предназначено для общения между собой представителей высшей столичной элиты. То есть для общения избранных с равными себе по культуре, духу и умонастроению.

По совести говоря, Федор Иванович не слишком любил заведения подобного рода. По его наблюдениям, в них с поразительной силой отразился весь нетерпимый дух русской аристократии, ее боязнь замараться, якшаясь с другими слоями общества, — и в этом Тютчев убеждался всякий раз, наблюдая сонно-медлительные движения посетителей клуба, с неподражаемым достоинством заполняющих монотонными развлечениями бесконечную пустоту своей жизни.

Основным развлечением членов клуба считалась карточная игра. С другой стороны, здесь не только играли, но и решали порою за рюмкой ликера весьма деликатные государственные вопросы — в Санкт-Петербургском английском собрании все были друг с другом накоротке и давно знакомы. Членство в клубе означало причастность к числу сильных мира сего и освобождало от многих проблем. Представители самых известных фамилий подолгу ждали возможности вступить в него, и их принимали кандидатами, которые, в свою очередь, годами могли дожидаться освобождения вакансий.

— Вы не ответили на мой вопрос, Петр Яковлевич.

Хомяков успокаивающе положил свою ладонь на руку Тютчева:

— Господа, напоминаю вам, что мы здесь на правах гостей. Не хватает еще, чтобы кто-нибудь вызвал швейцара…

— Федор Иванович, совершенно напрасно вы приняли мою реплику в отрицательном смысле, — заверил собеседника Чаадаев, которому почти в той же степени, что и Хомякову, нежелателен был какой-либо скандал. — Я всегда с неизменным уважением относился к вашему поэтическому творчеству.

— Петр Яковлевич, к твоему сведению, за последнее время немало содействовал публикации твоих новых стихов в прогрессивных московских журналах, — напомнил приятелю Хомяков.

— Полагаю, что после гибели Пушкина именно вы являетесь первым из русских поэтов. — Петр Яковлевич говорил вполне искренне, и это не вызывало никаких сомнений.

— Благодарю, — кивнул польщенный Тютчев, — если так, то, прошу вас, простите мою неуместную вспыльчивость.

— Ну о чем таком вы говорите… — отмахнулся Чаадаев, давая понять, что инцидент исчерпан. — Многие из стихотворений, принадлежащих вашему перу, Федор Иванович, поистине безупречны. В отличие, однако, от ваших политических воззрений, которые