Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов

— Ну что же ты, солнышко мое… что же ты делаешь?

— Ступай к ней, ступай к своим детям!

Елена была как будто соткана из противоречий, сохранив даже после чопорного Смольного института полную непосредственность душевных движений — причем исключительная живость и свобода ее характера сочетались в этой девушке с глубокой и твердой религиозностью. Она была прекрасно воспитана, имела безупречные манеры, но иногда вдруг разражалась резкими, даже буйными вспышками веселья или гнева. Как-то раз по совершенно пустячному поводу она пришла в такое неистовство, что схватила со стола первый попавшийся ей под руку предмет — бронзовую собаку на малахитовой подставке — и изо всей мочи бросила его в Федора Ивановича — но, по счастью, попала не в него, а в угол печки, отбив большой кусок изразца…

Раскаянию, слезам и рыданиям несчастной Елены после того не было конца…

— Успокойся… ну, милая, успокойся… — Федор Иванович шагнул к любимой женщине, обнял ее и прижал к груди. — Ну что же ты, право… зачем это…

К удивлению общих знакомых, Тютчев более чем добродушно и снисходительно относился к ее наклонности впадать в подобное исступление… Будучи много старше и опытнее, Федор Иванович сознавал, что именно страсть, которую испытывала по отношению к нему Елена, подвигала ее на всякого рода порывы и безумные крайности — с совершенным попранием светских приличий и общепринятых условностей.

Ах, если бы живые крылья

Души, парящей над толпой,

Ее спасали от насилья

Безмерной пошлости людской!

Не следует, впрочем, забывать и о том, что он познакомился с Еленой Денисьевой после двадцати с лишним лет жизни на Западе, где попросту не видел других русских женщин — кроме разве что по-европейски отшлифованных жен и дочерей дипломатов.

— Прости меня, милый, прости… Я не желаю и дальше препятствовать твоему спокойствию…

— Ах, зачем же ты, право, об этом… — Федор Иванович принялся нежно гладить Елену по волосам. — Я не знаю никого на свете, кто был бы менее, чем я, достоин твоей любви.

— Нет, прости меня…

— Ну что ты! Что ты! Вот послушай, солнышко мое:

Любовь, любовь — гласит преданье —

Союз души с душой родной —

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой…

— Господи, как хорошо!

Кажется, Елена начала успокаиваться.

Чтобы узнать это наверняка, Федор Иванович чуть приподнял ее лицо и коснулся губами солоноватых от слез губ возлюбленной:

— Бедная моя девочка… сколько же тебе всего приходится переносить…

— Неправда, милый. О чем ты? Мне нечего скрывать и нет необходимости ни от кого прятаться… — Елена, уже окончательно совладавшая с собой, отстранилась от Тютчева, чтобы поправить прическу. — Я более тебе жена, чем все бывшие твои жены — оттого лишь, что никто в мире никогда тебя так не любил и не ценил, как я…

— Конечно, конечно…

— Никогда и никто так не понимал тебя, как я понимаю всякий звук, всякую интонацию твоего голоса, всякую твою мину и складку на лице, всякий взгляд и усмешку… — продолжала Денисьева громким шепотом, прерывистым и торопливым. — Я вся живу лишь твоей жизнью, я вся твоя, а ты — мой… Мы с тобой плоть едина и дух един — а ведь в этом и состоит брак, благословенный самим Богом, чтобы так любить друг друга, как я тебя люблю и ты меня, и быть одним существом…

— Но, милая, мне уже…

— Молчи, милый! Молчи, пожалуйста… Прежний твой брак уже расторгнут тем, что ты вступил в новый брак со мной…

— Дорогая, мне действительно надо идти, — вздохнул Федор Иванович, зная по собственному опыту, что подобные выяснения отношений могут продолжаться почти бесконечно.

— Да-да, разумеется…

Вообще-то Федор Иванович старался как можно дольше не разлучаться с прекрасной Еленой. Этому благоприятствовало, помимо прочего, и то обстоятельство, что жена его с младшими детьми обычно большую часть года жила довольно далеко, в поместье Тютчевых, куда отец семейства наведывался нередко, но ненадолго. Зимние же месяцы Эрнестина иногда проводила за границей. К тому же Федор Иванович, выезжая по службе в Москву на более или менее длительный срок, непременно брал с собой госпожу Денисьеву.

— Малышка наша, кажется, проснулась?

— Да, милый.

— Пойдем. Я хотел бы ее поцеловать на прощание.

Елена Александровна Денисьева дала девочке фамилию Тютчева, однако с точки зрения светских и религиозных обычаев того времени дочь Федора Ивановича считалась незаконнорожденной. Впрочем, Елена и себя называла повсеместно госпожой Тютчевой, видя во всевозможных преградах их браку не более чем роковое стечение обстоятельств.

— Ты все-таки уходишь?

— Это, к сожалению, необходимо.

— А можно и мне с тобой?

— Не теперь, дорогая. Тебе там будет неинтересно.

Федор Иванович поднял с пола цилиндр, отряхнул его и сложил. Затем перекинул через руку плащ и взял трость с серебряным набалдашником, составлявшую необходимый предмет мужского гардероба.

— Ты сегодня вернешься?

— Ну куда же я денусь…

Действительно, кроме квартиры, в которой проживала с дочерью и с теткой Елена, идти ему было некуда. Полное отсутствие налаженного быта при его возрасте и положении при дворе считалось неприличным и даже, пожалуй, граничило с вызовом обществу, однако Федор Иванович ничего не мог с этим поделать.

— А завтра поедем кататься. На Острова. Погода прекрасная… хочешь на Острова?

— Конечно хочу! — совсем по-детски захлопала в ладоши Елена. — Обещаешь?

— Клянусь! — с шутливой торжественностью приложил руку к сердцу Федор Иванович. — Солнышко мое, ну когда же я тебя обманывал?

— Никогда… — улыбнулась Денисьева.

* * *

— Видите ли, господа, каждый раз по возвращении из-за границы более всего поражает меня отсутствие в России — России… За границей всякий серьезный спор между соотечественниками, политические дебаты и вопросы о будущем неминуемо приводят к вопросу о России. О ней говорят беспрестанно, ее видят всюду. Приехав же домой, вы ее больше не видите. Она совершенно исчезает из кругозора. — Федор Иванович оглядел собеседников. — Пора бы наконец понять, что в России всерьез можно принимать только самое Россию, то есть целостную суть ее бытия, а не какие-либо внешние его проявления.

— Красиво сказано, — пожал плечами Алексей Степанович Хомяков. — Хотя, Федор, мне вот, к примеру, ты уж прости великодушно, не слишком понятен смысл столь глубокой сентенции.

— Ну что же поделаешь, поэты — они всегда выражаются подобным образом… — поддержал его Чаадаев со снисходительной улыбкой.

Петр Яковлевич, автор нашумевших некогда «Философических писем», последние двадцать лет прожил почти безвыездно в Москве, ничем особенным себя не проявил, однако же до сих