Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
Он взял со стола карандаш и сделал какую-то пометку на полях статьи.
— Мерзавцы…
Девочку, плачущую сейчас за стеной, родители назвали Еленой; в мае этому очаровательному созданию исполнилось всего два годика, так что критическое замечание Тютчева было обращено, разумеется, не в ее адрес.
Федор Иванович читал небольшую заметку во французской правительственной газете, значительная часть которой была посвящена так называемым Святым местам. Надо сказать, что вопрос о христианских святынях на территории Османской империи и о тех привилегиях, которыми католики пользовались в Порте на протяжении двенадцати веков, вызывал в среде православного духовенства вполне обоснованное неудовольствие. К настоящему же времени, когда, казалось бы, созрели все необходимые условия для справедливого разрешения проблемы, российское внешнеполитическое ведомство вдруг начало намеренно этому препятствовать, выдвигая перед султаном все более и более жесткие требования. В конце автор статьи — к сожалению, весьма хлестко и довольно аргументированно — делал вывод о том, что, в отличие от западных государств, Россия вовсе не желает улаживать вопрос о Святых местах дипломатическим путем, а, напротив, намерена лишь использовать его в качестве формального предлога для развязывания новой войны против Турции.
— Опять куда-то собираешься?
На пороге комнаты стояла миловидная стройная женщина — Елена Денисьева, любовь к которой составляла в последние годы если не единственный, то основной смысл жизни Федора Ивановича.
Само возникновение этого чувства, все эти нынешние, весьма запутанные и мучительные, отношения Федора Ивановича одновременно и с ней, и с женой невозможно было объяснить категориями здравого смысла и логики.
С семьей Тютчев не порывал, не желал этого — и, наверное, никогда не смог бы решиться на подобный поступок. Он не был однолюбом никогда. И подобно тому, как раньше благодарная преданность первой жене совмещалась в нем со страстной влюбленностью в госпожу фон Дёрнберг, так теперь привязанность к ней, его второй жене, совмещалась со страстью к Елене Денисьевой.
Федор Иванович любил Денисьеву — любил страстно, самозабвенно.
Однако он по-прежнему любил также и Эрнестину — жена всегда была и оставалась для него идеалом женщины, поистине единственным, абсолютно незаменимым человеком, невзирая на то что взаимоотношения Тютчева с супругой в последние годы свелись, по сути дела, лишь к постоянной переписке. У них даже не было сколько-нибудь постоянного пристанища в Петербурге — в те недолгие периоды, когда законная супруга все-таки приезжала в столицу с детьми, они кое-как поселялись в случайных гостиницах или у знакомых.
Пошел уже двадцатый год со времени встречи Федора Ивановича с Эрнестиной и одиннадцатый — с начала их совместной жизни. Как бы то ни было, за это время у него образовалось большое семейство, в которой три старшие дочери Тютчева от первого брака вполне сроднились с детьми от брака второго — с Марией, Дмитрием и Иваном. Положение при дворе, безусловно, предоставляло камергеру Тютчеву определенные преимущества. Самая старшая из его детей, Анна, по окончании полного курса Мюнхенского королевского института, уже назначена была фрейлиной к будущей императрице. Дарья же и Екатерина получили отменное образование в Смольном институте благородных девиц — где, кстати, и произошла встреча Федора Ивановича Тютчева с новой любовью.
Мадемуазель Елена, юная и очаровательная племянница инспектрисы Смольного института, была несколько старше дочерей Федора Ивановича, однако дружески им покровительствовала. Когда Тютчев впервые увидел Елену, ей было двадцать лет, ему — сорок два года, а потому, хотя на протяжении долгого времени они встречались достаточно часто, отношения их не заходили дальше взаимной симпатии.
Отец Елены Денисьевой, родовитый, но обедневший дворянин, отличившийся еще на Отечественной войне, овдовел, когда ей исполнилось всего несколько лет, и, женившись через некоторое время вторым браком, целиком препоручил воспитание дочери своей бездетной сестре. Когда обнаружились тайные свидания Елены с женатым мужчиной едва ли не вдвое старше ее, отец в гневе отрекся от дочери и запретил родственникам встречаться с нею. Однако же вырастившая Елену тетка любила ее, как собственную дочь, и после скандала, послужившего даже поводом для увольнения из Смольного института, поселила девушку у себя, на частной квартире, не препятствуя, впрочем, ее отношениям с Федором Ивановичем.
Следует заметить, что еще до знакомства с Тютчевым у очаровательной смолянки было немало поклонников, среди которых числился даже знаменитый тогда писатель граф Соллогуб, — однако Елена Денисьева сделала выбор в пользу немолодого и не слишком видного отца семейства.
Не слишком видного…
И в самом деле, Федора Ивановича Тютчева никак нельзя было назвать красавцем. Невысокого роста, достаточно худощавый, седой… но — глаза! Взглянув однажды в эти глаза, в глаза мыслителя и поэта, озаренные изнутри пламенем некоей неземной одержимости, ни одна женщина, даже самая искушенная, не находила уже в себе ни сил, ни желания устоять перед ним…
Мучительное страдание и глубокое чувство вины — вот чем были окрашены для Федора Тютчева годы, прожитые с Еленой Денисьевой:
Ты любишь искренно и пламенно, а я —
Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.
И, жалкий чародей, перед волшебным миром,
Мной созданным самим, без веры я стою —
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.
И дело было не столько даже в самом факте супружеской измены — нет, жизнь становилась для Тютчева невыносимой в первую очередь из-за того, что, в отличие от обеих женщин, он не имел возможности отдать себя каждой из них всецело, до конца. Все это время он испытывал подлинную любовь одновременно к обеим женщинам, непохожим между собою, как не похожи между собой Европа и Россия…
— Опять уходишь?
Федор Иванович обернулся, вскочил со стула и оправил фрак — отлично сшитый дорогим портным, хотя уже и несколько поношенный.
— Да, солнце мое… меня дожидаются.
— Кто же? — Елена подошла к дивану, на котором уже приготовлены были для Тютчева трость, плащ и шелковый складной цилиндр, называемый обычно шапокляк.
— Московские друзья. Ты их не знаешь…
— Ну что же, ступай… — Госпожа Денисьева подняла с дивана головной убор. — Ступай… — В следующее мгновение она размахнулась и со всей силы метнула этот предмет в том направлении, где стоял Федор Иванович. — Ступай! Убирайся!
По счастью, сложенный цилиндр пролетел всего в двух вершках от его головы — и от удара о стену раскрылся с характерным механическим звуком, благодаря которому, собственно, и
