Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов

— О, ну вот это, Петр Яковлевич, сколько угодно, — рассмеялся Тютчев.

— Федор, видите ли, убежден, — пояснил Петру Яковлевичу Хомяков, — что лишь взятая им точка зрения есть та колокольня, с которой открывается вид на город. Проходящий по улице, вроде нас с вами, не видит его полной картины — для нас город как таковой не существует, и все остальные, кроме него, лишь утопают в мелочах.

— И что же видится вам, господин Тютчев, с высоты вашей одинокой городской колокольни?

На этот раз Федор Иванович не потрудился обратить внимание на вполне явную иронию, сквозившую в словах и в интонации Чаадаева:

— Европейская история, милостивые государи, напоминает мне пассажирку поезда, плавно катящегося по железной дороге к месту назначения — от станции к станции. Наша же больше похожа на странницу, которая бредет пешком от перекрестка к перекрестку, всякий раз выбирая путь заново.

— И каждый раз при этом сворачивает не туда, куда надобно… — согласился Петр Яковлевич.

— Возможно, Федор, в отношении истории России ты прав, — посчитал необходимым возразить старинному приятелю и оппоненту Хомяков. — Однако на примере европейских возмущений сорок восьмого года можно судить, что и с западным поездом далеко не все обстоит так уж благополучно…

— Ну отчего же. Революция, если рассматривать ее с точки зрения самого ее существенного, самого первичного принципа, как раз и есть чистейший продукт, последнее слово, высшее выражение того, что принято называть цивилизацией Запада. Это, если позволите, современная мысль во всей своей цельности — и мысль эта такова: человек в конечном счете зависит только от себя самого… Всякая власть исходит от человека; всякая власть, ссылающаяся на высшее законное право по отношению к человеку, является лишь иллюзией. Словом, это апофеоз человеческого «я» в самом буквальном смысле слова. Таково для тех, кому оно известно, кредо революционной школы — но, говоря серьезно, разве у западного общества, у западной цивилизации есть иное кредо?

— А вы, значит, против демократического индивидуализма?

— Разумеется, любезный Петр Яковлевич.

— Но ведь это самое республиканское «я» — беспокойное, подвижное и единственно плодотворное для истории человечества!

— И потому, сударь мой, к сожалению, оно не может не избрать само себя объектом самовозвеличения, — развел руками Тютчев. — Поскольку, в конце концов, оно не обязано признавать иную власть, кроме своей — кого же, по-вашему, оно должно будет обожествлять, как не самое себя? Если б оно не поступало повсеместно подобным образом, право, это было бы излишней скромностью с его стороны. Согласитесь же, Петр Яковлевич, что революция, разнообразная до бесконечности в своих степенях и проявлениях, едина и тождественна в своем принципе самодержавного индивидуализма — и из этого именно принципа, надобно же в этом признаться, и вышла вся нынешняя цивилизация Запада.

— Послушайте, но нельзя же вот так перемешивать великую и чистую идею демократического устройства с ее воплощением в некоторых нынешних странах Европы.

— Отчего же нельзя? Там, на Западе, неоднократно наблюдалось: едва появится на свет божий новая идея, тотчас все узкие эгоизмы, все ребяческие тщеславия, вся упрямая партийность, которые копошатся на поверхности общества, набрасываются на нее, овладевают ею, выворачивая себе в угоду…

Разумеется, подобный выпад в адрес европейской цивилизации не мог остаться без возражения со стороны Чаадаева:

— Но там хотя бы возникают новые идеи! А мы, русские, как это ни печально, принадлежим к нациям, которые, кажется, не составляют еще необходимой части человечества, а существуют лишь для того, чтобы со временем преподать какой-либо великий урок миру… Все народы Европы выработали определенные идеи. Это идеи долга, закона, правды, порядка. И они составляют не только историю Европы, но ее атмосферу. Это более чем история, более чем психология: это физиология европейца. Чем вы замените все это, господа?

— Патриотическими чувствами — и нравственной основой православия.

Петр Яковлевич покачал головой:

— Господин Тютчев, национальное самосознание, конечно, великое дело… Но, как писал известный вам профессор Соловьев, когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство переходит в самообожание, тогда естественный конец для него один — самоуничтожение!

— Да, пожалуй, Федор, это верно… — Славянофилу Хомякову менее всего хотелось поддерживать в споре позицию западника Чаадаева, однако он просто вынужден был сделать это. — Есть некое внутреннее противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтобы Россия была как можно лучше, — и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и так всех лучше… Однако правительство наше слишком невежественно и легкомысленно, чтобы понять эти простые логические построения. Но тем не менее оно убеждено, что, стоит только бросить перчатку нечестивому и дряхлому Западу — к нему сейчас же устремятся симпатии всех новых патриотов, принимающих свои смутные надежды за истинную национальную политику.

— Да вы только оглянитесь по сторонам, господа! — еще более воодушевился Петр Яковлевич после слов Хомякова. — С воцарением Николая просвещение перестало быть заслугою, а, напротив, стало преступлением в глазах правительства. Ужас овладел всеми пишущими и мыслящими, люди стали опасаться за каждый свой день, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных. И при этом нельзя даже показывать виду, что не боишься! Следует, напротив, показывать всем, что боишься, трепещешь, тогда как для этого вроде бы и оснований никаких нет — вот что выработалось за эти годы в русской толпе… Надобно постоянно бояться, вот корень жизненной правды, все остальное может быть, а может и не быть, да и не нужно всего этого остального, еще наживешь хлопот — вот что носится в воздухе, угнетает людей, отшибает у них и ум, и охоту думать. Уверенности, что человек имеет право жить, нет теперь ни у кого — напротив, именно эта уверенность и была умерщвлена в русском народе… Федор Иванович, ну разве вы и сами не видите, что атмосфера вокруг полна страхов, все ежится и бежит от беды в первую же попавшуюся нору?

— Однако деспотизм в России вполне согласуется с гением нации, не так ли, господа? — продолжал выводить из себя собеседников Тютчев.

— Чепуха! Откровенная чепуха! Только рабы духа славят порядок, установившийся в государстве, но такой порядок поведет Россию не к счастью, не к славе — а в пропасть! И горе русскому народу, если рабство не смогло его унизить. — Чаадаев воздел к небу руку и решительно ткнул перстом куда-то под потолок, украшенный лепниной. — Такой народ создай, чтобы быть рабом. Знаете ли вы, что сказал один сановник поэту Антону Дельвигу? Он сказал, что законы, дескать, пишутся для подчиненных, а не для начальства… и что совесть нужна человеку в частном, домашнем быту, а на