Человек с клеймом - Джоан Роулинг

– Но это я пью.

– Райан, я думала, ты сможешь отличить, где какая пинта, по запаху, – сказала Робин, стоявшая сразу за дверью и не желая подходить к нему слишком близко, пока не почистит зубы. – Вот и все. Я не обвиняла тебя в том, что ты пьешь настоящее пиво.

Она очень старалась говорить четко, потому что виски еще не совсем вышло из ее организма. Не дождавшись ответа от Мерфи, Робин подошла к креслу в спальне, на котором лежала ее пижама.

– Даже в канун Рождества не можешь пропустить момент, чтобы не написать ему сообщение, – вдруг сказал он.

– Что? – растерянно спросила Робин, вставая с пижамой в руках.

– Страйк. Что ты делала, когда вышла на улицу?

– Я не писала Страйку.

– Лжешь, – сказал он, и это слово прозвенело по комнате, как упавшая сковородка.

– Я не писала Страйку, – повторила она. – С тех пор, как мы приехали сюда.

– Лжешь, – повторил он. – Ты оставила телефон, когда пошла в туалет. Он ответил тебе, я видел.

Робин пошарила в карманах, достала телефон и уставилась на непонятное сообщение Страйка, которое обрело смысл только после того, как она увидела, что она случайно ему отправила, вероятно, после того, как отказалась от попытки прочитать о Реате Линдвалл.

– Райан, это было случайное сообщение. Смотри.

Она подошла к кровати и протянула ему телефон. Он взял его и прочитал два сообщения.

– О, – сказал он.

Робин забрала телефон. Она еще не протрезвела, и ей очень хотелось плакать, но вместо этого она пошла за халатом, прежде чем отправиться в ванную. Когда она потянулась к дверной ручке, Мерфи сказал:

– Почему ты сегодня так напилась?

– Потому что я поссорилась с мамой, – сказала Робин, и у нее перехватило дыхание. – А потом я поссорилась с тобой… и все, черт возьми, беременны.

Он слегка приподнялся на подушках, невероятно красивый в полумраке. (Кто этот двойник Пола Ньюмана?)

– Робин, прости меня, – тихо сказал он. – Иди сюда.

– Не сейчас, – сказала она, борясь со слезами. – Мне нужно умыться и почистить зубы, я отвратительна.

– Ты никогда не бываешь отвратительной.

– Дай мне умыться, – сказала она, а затем нырнула к своей почти пустой сумке, нащупала подарок Страйка, спрятанный под ее тапочками, встала, прикрыв коробку халатом, и вышла из комнаты.

В доме воцарилась тишина. Робин зашла в ванную и заперла дверь. Ей хотелось принять душ, но она боялась разбудить Аннабель, поэтому разделась, умылась, надела пижаму и чистила зубы вдвое дольше обычного, пока не исчез привкус виски. Голова начала пульсировать, но, по крайней мере, пол под ногами оставался твердым, а стены – неподвижными.

Накинув халат, она села на край ванны и взяла подарок Страйка, обернутый в голубую бумагу с узором из маленьких золотых звездочек. Она поняла, что он сам его завернул, потому что упаковка была бугристой. Он использовал слишком много скотча. Он ужасно упаковывал подарки.

Но, сорвав бумагу, она увидела нечто, несомненно, шкатулку для драгоценностей, сделанную из толстого бледно-голубого картона. Медленно, словно содержимое вот-вот взорвется, она сняла крышку.

На черном поролоне лежал толстый серебряный браслет-цепочка, на котором висели семь подвесок, и Робин сразу узнала среднюю подвеску: это был масонский шар, которым она восхищалась в "Серебре Рамси". Она смотрела, завороженная, не замечая, что ее рот открыт. Затем она вынула браслет из коробки и, как ни была поражена, прекрасно проследила ход мыслей Страйка. Он вернулся за шаром, и кто-то, возможно, Кеннет Рамси, пытался продать ему еще подвесок – сделать из них браслет! – и это натолкнуло его на идею, но он не удовлетворился покупкой у Рамси партии; вместо этого он кропотливо смастерил вот это, и оно было похоже на Страйка: немного громоздкое и неэлегантное, подвески на нем не сочетались, но в каждой из них было столько мыслей: личные шутки и общие воспоминания, непередаваемые никому, кроме них двоих.

Серебристый "лендровер", олицетворяющий автомобиль, по которому, возможно, только Страйк будет скучать так же сильно, как она; здание Парламента, где она работала под прикрытием и подложила жучок, ничуть не менее юридически сомнительный, чем тот, за который был арестован Митч Паттерсон (она никогда не говорила об этом Мерфи); миниатюрный эмалированный щит с гербом Скегнесса, где они когда-то вместе ели картошку, шутили о поездках на осликах и допрашивали ключевого свидетеля по делу об убийстве тридцатилетней давности; серебряная овца (Чем зарабатывает на жизнь твой отец? Ты мне никогда не рассказывала. – Он профессор медицины, производства и воспроизводства овец… что в этом смешного?); крошечные серебряные весы (Это Весы, мой знак зодиака, у меня раньше был брелок с таким знаком. – Да, ну а я – рационалист.); серебряная малиновка с эмалью, самый новый и яркий амулет из всех, в честь ее имени и, возможно, в честь Рождества; и посреди всего этого, она не сомневалась, что это была самая дорогая вещь из всей партии, не считая самой цепочки: маленький серебряный шар с замысловатым замком, который при открытии превращался в составной масонский крест, и она поднесла его близко к глазам, чтобы рассмотреть символы, выгравированные внутри, прежде чем поняла, что ничего не видит из-за слез, текущих по щекам.

Зачем ты это сделал? – подумала она, соскользнула с края ванны на пол и тихо зарыдала, уткнувшись в колени. Две дорожки слез растеклись по ее пижамным штанам, а в руке она сжимала браслет.

Робин понадобилось несколько долгих минут, чтобы взять себя в руки, а потом она снова, вдумчиво, пересмотрела каждый из талисманов, по два раза, понимая, что ничто другое, что ей подарят сегодня (ведь теперь, должно быть, Рождество), не сможет значить для нее столько же; ни бриллианты, ни новый "лендровер" – ничего. Она знала, сколько труда вложил Корморан Страйк, тот, кто считал дарение подарков тяжелой обязанностью, кто не понимал, как кто-то может помнить, что кому-то нравится или что кто-то носит, но он помнил все это, и он хотел, чтобы она знала, что он помнит, и о Боже, я его люблю, подумала Робин, а потом другой голос в голове строго сказал:

Нет, не любишь.

Люблю, люблю…

Ты все еще пьяна.

Вытерев глаза подолом халата, Робин потянулась за телефоном. Ей было все равно, разбудит ли она его, и все равно, будет ли он спрашивать себя, почему