Человек с клеймом - Джоан Роулинг
Страйку потребовалось еще сорок восемь часов, чтобы найти Шарлотту в больнице. Она проглотила горсть антидепрессантов, запив ее максимальным количеством виски, прямо посреди бара в Сохо. Когда она соскользнула со стула, менеджер бросился ей на помощь, но был оскорблен и услышал, что ему следует держать свои гребаные руки при себе. Невероятно, но она все еще могла ходить, потому что затем, пошатываясь, вышла на тротуар, где ее задел проходивший автобус. Когда Страйк наконец нашел ее, на следующий день после ее тридцатого дня рождения, который он провел, безуспешно обзванивая родственников и больницы, она лежала в хирургическом отделении после промывания желудка, со следами членовредительства на руках и переломом плеча. Наградой за три дня ужаса и непрекращающихся попыток заинтересовать ее родственников ее судьбой стало то, что ему сказали, какой он чертов ублюдок, что пошел выпить с Ником как раз тогда, когда она в нем больше всего нуждалась. После этого она поставила ему один из своих обычных ультиматумов: либо я, либо армия, и Страйк, как обычно, выбрал армию и вернулся в Германию, где он тогда служил, временно обретя свободу.
Когда полиция нашла Шарлотту мертвой в ванне, наполненной кровью, Саша уже подготовил для газет идеальное, трогательное заявление: "Я всего лишь один из тех, кто любил ее и сейчас скорбит, пытаясь осознать, что мы больше никогда не услышим ее смех. Смерть лежит на ней, как безвременный иней на самом сладком полевом цветке".
Сидя в своем холодном "БМВ", невольно вспоминая все это, Страйк снова спрашивал себя, какого черта он думал, все эти разы, когда соглашался принять Шарлотту обратно. Он ценил правду; она была неисправимой лгуньей. Он настаивал, что, приложив усилия, можно преодолеть свою генетическую наследственность, в то время как Шарлотта была фаталистически убеждена, что ее семья, погрязшая в наркозависимости, неминуемо обрекает ее на проклятие. И все же они знали друг друга так хорошо, что каждый мог с почти пугающей точностью предсказать мысли и чувства другого. Запутавшись в этих отношениях, Страйк и представить себе не мог, что сможет любить другую женщину так же сильно, но с тех пор, как они закончились, он думал об этом как о затянувшейся инфекции, от которой ему наконец-то удалось избавиться.
Сейчас, сидя и глядя на строительный склад, он вдруг подумал, что Робин, казавшаяся гораздо проще, чем его покойная бывшая невеста, была для него гораздо большей загадкой, чем когда-либо была Шарлотта. Он не знал, о чем думает и что чувствует Робин, и влюбленность в нее, случившаяся совершенно против его воли, была похожа не на инфекцию, а на осознание недостатка, о существовании которого он и не подозревал, но который постепенно и болезненно проявился. А теперь – все мысли вели к этому, какими бы несвязными они ни казались – она была в Мэссеме с Мерфи, а он был одинок и несчастен, и ему некого было винить, кроме себя.
Глава 36
Грек молодой, как слышал я,
Кого многие любили напрасно,
Заглянул в лесной колодец
И больше никогда не отводил взгляд.
А. Э. Хаусман
XV, Шропширский парень
У Страйка редко было твердое мнение по поводу архитектуры, но он всегда считал, что брутальный корпус Национального театра, напоминающий что-то среднее между многоуровневой автостоянкой и электростанцией, – одно из уродливейших зданий Лондона. Подойдя к нему без десяти три дня, когда вдали мерцала тускло-серая Темза, Страйк подумал, что оно проигрывает даже строительному складу, где он только что передал наблюдение Мидж. Вывеска у двери гласила, что пьеса Саши называется "Смерть не наказание", и демонстрировала портрет Саши, серьезного и решительного, одетого, судя по всему, в полосатую пижаму.
У входа топталась молодая женщина с густыми волосами, в очках и с шнурком на шее.
– Мистер Страйк?
– Это я.
– Я Грейс. Саша попросил меня отвести вас к нему. Это здание немного сбивает с толку, если вы его не знаете.
– Хорошо, – сказал Страйк.
Она придержала для него дверь, и, когда они вместе шли по огромному фойе с коричневым ковром на полу и высоким потолком, узор которого напоминал гигантскую бетонную вафлю, провожатая спросила Страйка, видел ли он пьесу Саши.
– Нет, – ответил Страйк.
– О, это чудесно, – ахнула она и несколько минут рассказывала о пьесе, в которой Саша сыграл настоящего доктора Вальтера Лебнера, который пережил пытки гестапо, сбежал из лагеря и выжил, давая показания против своих мучителей.
Страйк удержался от искушения фыркнуть. Конечно, закона, предписывающего, что только смелые мужчины должны изображать переживших невыразимые ужасы людей, не существовало, но ему показалось крайне нелепым, что именно Саша Легард это делает. Шарлотта и Страйк, оба обладавшие достаточной физической смелостью, часто смеялись вместе над тем, как успешно Тара привила своему обожаемому сыну собственный страх осквернить прекраснейшее творение природы. Страйк прекрасно знал, что Саша переживает за безопасность страховочных систем и возможность травм во время тщательно отрепетированных фехтовальных сцен, никогда не поднимался выше детских склонов на лыжах и предпочитал, чтобы все опасные трюки – прыжки, езда на лошадях, падения с высоты – выполняли его дублеры. Конечно, все это не было широко известно, потому что Саша так убедительно играл на экране сорвиголову.
– … пойдут на Бродвей, но я не думаю, что они могут представить кого-то, кроме Саши, в роли Уолтера, а он намерен сняться в фильме в следующем году…
Страйк и его проводница поднялись на лифте на верхние этажи, и молодая женщина продолжала восторженно отзываться о Саше, пока скучающее выражение лица Страйка не заставило ее замолчать. Наконец она провела его в небольшой бар на третьем этаже, предназначенный для актеров, где Саша сидел один, если не считать бармена.
Актер был одет в джинсы и темно-синюю рубашку, и даже в невыразительном освещении бара он выглядел поразительно красивым. Как и многие другие актеры, он был гораздо худее в жизни, чем на сцене или на экране.
– Корморан, – тепло сказал он, поднимаясь на ноги. – В последний раз мы виделись, наверное, на похоронах
