У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько
Пятясь, защищаясь от ужа руками, Павлик крикнул во весь голос, чуть не плача:
— Брось! Брось!
Но Андрейка только улыбнулся и вдруг сунул ужа себе за пазуху. Рубашонка, кое-как подпоясанная веревочкой, оттопырилась на животе, вздулась, зашевелилась, как живая. И это было страшно.
— Да это ж не змей, глупенький, — засмеялась Кланя, припрыгивая и хлопая в ладоши. — Это ужака… она безвредная. Она и ковчег от потопа спасла… Видел венчик золотенький?…
Глядя на плачущего Павлика, Андрейка поморщился.
— Чисто девчонка маленькая! Ну ладно! — и, сунув руку за пазуху, вытащил ужа и, присев на корточки, пустил в траву.
Уж мгновенно исчез, только трава несколько секунд шевелилась там, где он полз.
— Это ты без привычки, — сказал Андрейка, успокаивая Павлика. — Вот погоди, я тебя выучу, как их ловить. Это просто. — Прищурившись, он поглядел в траву и, шагнув два шага от тропинки, поднял что-то похожее на полоску бесцветного пергамента. Это была старая змеиная или ужиная шкурка. — Видишь, вот рубашка его старая! Это он к петрову дню переоделся.
Павлик успокоился — ему было и совестно и стыдно. Пошли дальше.
— Вот оно — Сабаево озеро! — показала с горки. Кланя. Глубоко под ними, в зеленой долине, лежало длинное узкое озеро, похожее на изогнутую саблю, брошенную каким-то великаном в траву.
Кланя повернулась к братишке:
— Андрейка! А давайте зараньше на дубу на нашем посидим.
Андрейка задумался, нахмурился.
— Ну совсем-совсем одну минуточку. И вот Городок Стенькин ему покажем. А?
— Ну ладно, пошли.
Стенькиным Городком называлась высокая горка, безлесным склоном повернутая в сторону Волги. Здесь на опушке стояли гигантские дубы, словно это был не обычный, а какой-то великанский лес; выжженный солнцем склон круто сбегал вниз, где у подножия горки снова начинался лес.
На Городке ребятишки прошли по заросшим высокой густой травой рвам, — по рассказам, изустно передававшимся из поколения в поколение, это были границы укрепленного Стенькиного становища, где он зимовал перед одним из своих походов. В центре становища угадывались обвалившиеся землянки; два старых широченных пня, полуистлевших и черных, тоже говорили о том, что когда-то здесь жили люди. Но, кроме этих немых признаков, здесь никогда никто ничего не находил: ни обломка отслужившего свой срок клинка, ни наконечника стрелы, ни даже пуговицы от кафтана; если это и было найдено когда-то, то даже память об этих находках затерялась, погасла.
В центре горки, на самом высоком месте, возвышался дуб, который даже здесь, в столетнем дубовом лесу, казался одиноким — таким он был великаном. Взявшись за руки, трое ребят не могли обнять его могучий, исполинский ствол.
— Вот видишь, какой дубище! — сказала Кланя с гордостью. — Правда, большой?
— Большой.
К одной из веток дуба была привязана веревка с узлами — своеобразная веревочная лесенка, ведущая вверх, в зеленый шатер кроны. Ловко и быстро, перехватывая руками узлы, Андрейка полез вверх, и скоро его не стало видно, только веревка ритмически подергивалась. Наконец сверху донесся крик:
— Я тута! Лезьте!
Кланя подтолкнула Павлика к веревке:
— Лезь. Это вовсе легко!
Павлик послушно ухватился за веревку, но оказалось, что сил у него нет, и он не смог даже немного подняться над землей. Он с сердцем оттолкнул веревку и сел в тени дерева, опершись спиной о шершавый ствол. Ему было и обидно и стыдно перед девчонкой.
— Ты чего? — спросила она.
— Не хочется. Я здесь посижу.
Сморщив веснушчатый носик и надув губы, Кланя подумала минутку, нерешительно посмотрела вверх.
— А там знаешь как гоже! Там такие скамейки изделаны и все-все видать. И Подлесное, и Волгу даже. Полезем?
— В другой раз. У меня голова кружится.
Подумав, Кланя села рядом с Павликом, прижалась к нему острым плечиком. Андрейка несколько раз кричал им сверху, звал, но они не отвечали. Тогда он слез вниз и тоже сел рядом, и они долго сидели так, молча глядя на распахнувшийся перед ними зеленый простор, уходящий к самому краю земли.
Иван Сергеевич вернулся на кордон поздно вечером. Весь остаток дня он пробродил по местам, где прошло его детство, по вековому дубовому лесу, раскинувшемуся на десятки километров, по лесным просекам, заросшим малинником и ежевикой, по берегам озер, где столько раз сидел с удочками, свесив в воду босые ноги. Не верилось: неужели столько лет прошло с тех пор, неужели целая жизнь отделяет сегодняшний день от той босоногой, бездумной, золотой поры? А здесь как будто ничего и не изменилось: тем же синим лезвием лежит Волга, так же кричат о своих птичьих радостях птицы, так же колышется под ветром шелковая трава.
Да, не верилось. Неужели были окопы, и трупы безусых мальчишек на колючей проволоке, и целые армии новеньких низеньких крестов, и первая улыбка Юли, и Павликов первый крик, и желтая пасть могилы, и поезда, набитые голодными людьми? И если бы не боль в груди, не подагрически припухшие дрожащие пальцы и не Павлик, который сейчас, наверно, ждет его на кордоне, можно было бы подумать, что просто уснул где-то в траве и увидел сон, наполненный несчастиями и ужасом, бессмысленными смертями и жестокостью.
Отсюда, из времени его детства, вдруг с предельной отчетливостью стала ощутима пустота напрасно прожитой жизни, будничной и серой, совсем не похожей на вереницу блистательных подвигов, каким представлялось будущее в детстве. На что ушли годы, на что израсходована та чудесная сила, которую носило в себе сердце, зачем прожита жизнь? Наверно, был бы в тысячу раз счастливее, если бы никогда не покидал родного дома, если бы все свои дни провел у этой чудесной зеленой колыбели, подарившей тебе когда-то первые радости и первые знания, научившей тебя видеть и понимать прекрасное. Да, наверно. Выращивал бы лес, вместо того чтобы уничтожать его, кромсать на