У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько
— Не спишь, сын?
И опять перед глазами звезда в зеленоватом небе, и черный силуэт вышки, и душный, пряный аромат сена.
— Нет, папа.
— Давай немного поговорим. И сквозь сон:
— Давай, старина, поговорим.
Иван Сергеевич приподнялся на локте, заглянул сыну в лицо. Оно было видно смутно — только черные бархатные полоски бровей и отражения звезды в сонной глубине глаз.
— Как ты сказал, сын?
— А?
— Что ты сказал?
— Я сказал: давай поговорим…
— А-а-а… мне послышалось… Я ведь завтра уйду, ты, наверно, еще будешь спать… а мне хочется с тобой поболтать… Ты ведь у меня мальчик умный, ты все понимаешь…
— Понимаю…
— Вот и хорошо. Поживешь пока здесь…
Павлик потянулся к отцу, прижался головой к плечу.
— Не оставляй меня здесь. Я боюсь его!
Иван Сергеевич помолчал, поглаживая вздрагивающей рукой голову сына. Потом тихо спросил:
— Ты хочешь, чтобы мы оба умерли?
Павлик долго не отвечал, всхлипывая и вздрагивая.
— А почему он злой? Почему он так? Что я ему сделал?
Павлик сел и сквозь слезы смотрел в дверь сеновала. У звезды, переместившейся к левому косяку, теперь были длинные-длинные лучи, наверно от Павликовых слез.
— Он не на тебя злой, — негромко сказал Иван Сергеевич. — Это я его когда-то обидел… Я же тебе говорил.
— Расскажи еще. Чтобы я знал все, — требовательно сказал Павлик. — А иначе… иначе я убегу отсюда… совсем…
— Ну хорошо, — вздохнул Иван Сергеевич после некоторого раздумья. — Дедушка Сергей не хотел, чтобы наша мама была моей женой… А я его не послушал… вот и все…
— А почему он не хотел?
— Видишь ли… он верит в особого бога… он — старовер, это так их здесь называют… их бог не разрешает людям курить, пить вино, играть на сцене… ну и другое… А наша мама, она же была актрисой. У нее был талант, она не могла бросить сцену… Мы с ней приехали, а дедушка ее выгнал. И я тоже уехал… Понимаешь, какая история? Мы с мамой ничего плохого не сделали, ни в чем ни перед кем не виноваты… Вот потому-то я и должен уйти: я не могу есть его хлеб, если он на меня так сердится. И тебе лучше будет, когда я уеду. Он станет добрее…А потом мы снова встретимся, и уже тогда всю жизнь — вместе.
Павлик долго смотрел на звезду, потом спросил:
— Тебе, значит нельзя, а мне можно? Но я тоже не хочу у него жить, раз он не любил маму. Как ты этого не понимаешь?
Отец вздохнул.
— Понимаю, сын…
— Я тоже не хочу есть его хлеб, раз он такой злой! Я не люблю злых! Я тебя люблю, папочка. Ведь теперь у меня никого нет… И у тебя тоже… Мы всегда должны быть… — Уткнувшись лицом в плечо отца, Павлик заплакал.
Иван Сергеевич молча гладил его по голове, по плечам, по спине.
— Ну, успокойся, сын… Ну хорошо, не уеду…
— Не уедешь? Правда, не уедешь?
Крепко обхватив руками шею отца, вытирая о его плечо мокрые от слез щеки, Павлик успокоился и уснул.
Но когда он проснулся, отца рядом не было.
Вначале Павлик не испугался, ведь Иван Сергеевич мог проснуться раньше и спуститься во двор, уйти в дом, отправиться бродить по лесу. Не мог же он обмануть Павлика — он никогда его не обманывал. И, сонно посмотрев по сторонам, Павлик, еще связанный ощущениями только что ушедшего сна, опять закрыл глаза и опять оказался в том странном мире, где правда и неправда так причудливо переплетаются, где становится возможным самое невозможное.
Он лежал неподвижно и, притаившись, ждал, ощущая на своем лице горячий лучик солнца, пробившийся сквозь щель в крыше или в стене.
Сонно кружилась земля и куда-то плыла, неслась в дали, которых не станет, когда проснешься, и жужжание залетевшей на сеновал мухи незаметно становилось одной из песенок французского граммофона бабуки Тамары…
Второй раз его разбудил лукавый и дразнящий смех Клани. Он потянулся, открыл глаза.
Андрейка и Кланя сидели на пороге сеновала, ярко освещенные утренним солнышком.
— И-хи-хи-хи, — тоненько смеялась Кланя, и за ее светлыми ресницами как будто переливалась голубая вода. — Он все спит!.. А мы уж на огород ходили, картошку с мамкой окучивали… И-хи-хи-хи… Лодырь, лодырь…
— Он не лодырь, он — гость… — перебил сестру Андрейка. — Гостям всегда полагается так спать… Позабыла, что ли, как тетка Матрена запрошлый год приезжала? Только и знала, что спала да подсолнышки грызла…
— Ага! — готовно подхватила Кланя. — С полмешка изгрызла, прорва!
— Зачем ты так про нее? — строго спросил Андрейка.
— А это не я… Это дедушка Серега сказывал, как уехала.
— А его какое дело? — насупился Андрейка. — Семечки-то вовсе и не его были, наши…
— А я знаю зачем?
— Ох и дура ты, Клашка, — сказал Андрейка и щелкнул сестру пальцем по лбу, — всегда болтаешь, чего не след. — И повернулся к Павлику: — Пошли искупаемся. Сейчас самая вода! И удочки заберем — рыбалить потом будем. Может, поймаем чего…
— Карасей бы! — захлопала ладонями Кланя. — Они знаешь, какие вкусные! Так бы и день, и ночь ела!
Сладко потянувшись, Павлик сел на своей постели из сена, прикрытого одеялом. И только тогда на пустующем отцовском месте увидел сложенную квадратиком бумажку. И сразу ощущение тревоги сдавило его сердце. Еще не прочитав записку, он уже догадался о ее смысле, о том, что он обманут, что остался один.
Осторожно, словно она могла его ужалить, он взял записку, развернул. Написанные карандашом слова прыгали перед глазами.
«Умный, дорогой мой сын!
Я не спал всю ночь, все думал, как нам с тобой лучше поступить, и пришел к выводу, что мы с тобой вчера решили неправильно. Но будить тебя мне не захотелось: ты очень хорошо спал.
Я скоро вернусь, как только устроюсь на работу. Будь умным и мужественным, каким ты был всегда, мой мальчик. Помни, что наша мама всегда радовалась тому, что ты ведешь себя так, как положено маленькому мужчине. Слушайся бабушку Настю, она ласковая и добрая.
До скорой встречи, мой мужественный малыш!» Павлик прочитал записку два раза, и только тогда до него со всей ясностью дошел ее смысл, только тогда он действительно понял, что отец обманул его. Он ткнулся головой в постель, прижался лицом к записке, от которой
