Андрей Громыко. Дипломат номер один - Леонид Михайлович Млечин
«26 октября, – докладывал в Вашингтон командующий 6-м американским флотом адмирал Дэн Мэрфи, – советские моряки начали широкие боевые учения, имитируя атаку на наши авианосцы. К 31 октября численность советских кораблей, действовавших в Средиземном море, возросла до 96 единиц. Американский 6-й флот и советская средиземноморская эскадра находились очень близко друг к другу, и мизансцена для казавшейся до этого невероятной “войны на море” была подготовлена. Оба флота явно были готовы встретить во всеоружии все, что бы ни произошло, хотя ни тот, ни другой, казалось, не знали, чего следует ожидать».
Ситуация усугублялась тем, что именно в этот момент президент Никсон из-за внутриполитических неудач прикладывался к бутылке и часто бывал недоступен.
– Когда я в последний раз говорил с президентом, он лыка не вязал, – признался Генри Киссинджер своему заместителю.
Киссинджер, сначала помощник президента по национальной безопасности, а затем государственный секретарь, стал главным партнером Громыко в большой дипломатии. Он предпочитал секретную дипломатию, тайные каналы. По предложению президента Никсона и с согласия Громыко между Киссинджером и послом Добрыниным был установлен конфиденциальный канал связи – для предварительного обсуждения самых важных вопросов и обмена срочной информацией.
Я спрашивал Киссинджера:
– Насколько честны вы были между собой? Или это вовсе невозможно в дипломатии?
Генри Киссинджер ответил:
– Я думаю, это плохо – врать в дипломатии. В ваших интересах, чтобы вам верили. Конечно, могут быть случаи, когда вы не все рассказываете. На своем опыте знаю, что были случаи, когда Россия нас удивляла, и были случаи, когда мы удивляли Россию. Я исходил из того, что Добрынин не всегда все мне рассказывал, но он рассказывал мне достаточно, чтобы помочь мне лучше понять, что на уме у русских. Я многое знал о ходе мышления российских лидеров из книг, но оперативное мышление советских лидеров было не так просто понять, и там Добрынин играл очень важную роль, помогая нам понять, что они думают…
Каждый составлял подробную запись беседы. Добрынин отправлял шифротелеграмму Брежневу и Громыко, Киссинджер докладывал президенту.
Добрынин сообщал: «Имел длительную беседу с Киссинджером у нас в посольстве… Киссинджер предложил начать наши с ним регулярные встречи (раз в неделю)… Киссинджер попросил в личном плане, чтобы любые новые предложения, которые будет, возможно, вносить советская делегация в ходе переговоров, хотя бы за один-два дня до этого сообщались предварительно для его сведения. Он прямо сказал, что он хотел бы, чтобы президент о таких новых предложениях узнавал бы от него, Киссинджера… Хотя в этом пожелании Киссинджера явно превалируют его личные честолюбивые соображения и присущее ему стремление быть перед президентом впереди Госдепартамента, мы считаем в этом конкретном случае полезным в интересах дела пойти ему навстречу».
После очередной беседы Генри Киссинджер записал: «Встреча началась на особенно мажорной ноте, поскольку в этот день Добрынин отмечал 30 лет со дня свадьбы; я послал ему и его жене бутылку шампанского в подарок. Добрынин настоял на том, чтобы выпить ее вместе. Он вспоминал, как встретил свою будущую жену… Добрынин добавил, что мы не понимаем того, что для русских чувства имеют очень большое значение, и с ними всегда лучше иметь дело на основе дружбы, а не с позиции силы. Затем мы приступили к ланчу».
Добрынин докладывал в Москву: «Посетил Белый дом для очередной, согласованной ранее встречи с Киссинджером. Предполагался обед с ним. Однако, когда я пришел, выяснилось, что на этот раз сам президент хотел переговорить со мной. Разговор продолжался за обедом втроем».
Два выдающихся профессионала во что бы то ни стало желали избежать конфронтации. Природное обаяние и взаимная симпатия помогали им находить решения в ситуациях, казавшихся безвыходными. Киссинджер – в отличие от Добрынина – в шахматы не играл. Но они оба готовились к переговорам как к шахматной партии, стараясь предусмотреть все возможные повороты в беседе. Подбирая ходы и аргументы, дабы убедить собеседника в выгодности своего предложения. В этом и заключается искусство дипломатии.
Киссинджер доложил президенту Никсону: «Встреча длилась почти четыре часа и проходила в атмосфере полной сердечности, подкрепляемой глотками водки и банками икры… Добрынин сказал, что фактом является то, что многие члены советского политбюро очень подозрительно относятся к политике разрядки с США, и это нужно учитывать».
Уровень доверия – невероятный. Откровенность за откровенность. Это рождает готовность обсуждать самые сложные материи и находить взаимовыгодный компромисс.
Добрынин сообщал Громыко: «Киссинджер просил передать Л.И. Брежневу личное обращение Никсона по “весьма деликатному вопросу”. Польское правительство активно зондирует сейчас отношение Белого дома к возможности посещения Польши президентом Никсоном сразу после его визита в Москву. Однако, понимая, что Восточная Европа является сферой особых интересов Советского Союза и что его визит в какую-либо восточноевропейскую страну неизбежно вызывает ту или иную реакцию в СССР (Киссинджер намекнул при этом, что теперь они считают своей ошибкой, что в свое время не посоветовались с нами о своей поездке в Румынию), президент хотел бы в сугубо доверительном плане посоветоваться с генеральным секретарем, следует ли ему в данный момент принимать это приглашение посетить Варшаву или отложить на какой-то другой раз».
Анатолий Добрынин – единственный из всех иностранных послов в Вашингтоне – имел возможность проникать в Государственный департамент со служебного входа, куда более удобного, чем вход для обычных посетителей.
Государственный секретарь США Г. Киссинджер, министр иностранных дел СССР А.А. Громыко, его первый заместитель В.В. Кузнецов и посол СССР в США А.Ф. Добрынин во время встречи на Внуковском аэродроме. 22 октября 1973
[ТАСС]
Брежнев писал Никсону: причина кризиса и нехватки доверия – ложная информация, цель которой «добиться ухудшения отношений между США и СССР и подорвать личное взаимное доверие между нами». А между Добрыниным и Киссинджером сложились необычно доверительные отношения. В самые отчаянные минуты Киссинджер приезжал в советское посольство. Они с Добрыниным уединялись в кабинете посла на втором этаже. В этой комнате когда-то были два больших окна, выходившие на лужайку и на улицу. Оба окна из соображений безопасности заложили кирпичами. Внутри этой каменной коробки соорудили кабинет посла, гарантированный от прослушивания.
Однажды во время переговоров Брежнев зачитал Киссинджеру секретную телеграмму советского посла о беседе с госсекретарем. Киссинджер подтвердил: Добрынин написал все абсолютно точно. «Если бы в эту запись, – говорил потом Добрынин, – вкралась хоть крупица неточности, я бы
