Неуловимые - Михаил Сидорович Прудников

Да, неплохо придумано. Но надо как-то избавиться от дыма. Невыносимо щиплет глаза, тесно в груди.

Мы с дежурным поставили поленья вертикально, и пламя разгорелось. Дымок мало-помалу начал подниматься кверху и рассеиваться. В шалаше стало теплее, уютнее. Мучительный кашель сонных бойцов прекратился.

Я вернулся в свой чум, штабной. Здесь костер горел нормально. Подкатив к нему бревно, устроился поудобнее и, прежде чем растянуться на еловом матрасе, решил коротко отметить в дневнике события сегодняшнего дня.

— Товарищ капитан, разрешите доложить.

Это вернулся связной из Забелья.

— Ну, что там слышно?

— Никакого движения ни на хутор, ни с хутора не замечено.

— Хорошо, отдыхайте.

Глезин, Корабельников и Чернышов спят, вытянув ноги поближе к огню. Того и гляди поджарят подошвы. Надо, пожалуй, использовать опыт Палихи.

2

За три недели в тылу врага отряд записал на свой счет лишь один мост, взорванный близ станции Опухлики. Почти все время ушло на переход и организацию надежной базы. Однако в эти дни мы все же почти непрерывно вели разведку и успели собрать немало сведений, представлявших, по нашему мнению, значительный интерес не только для нас, но и для Верховного Главнокомандования.

С помощью местных жителей удалось установить, что на окраине города Полоцка немцы создали большую базу горючего. Мы ознакомились с состоянием железнодорожных путей и получили некоторое представление о грузах противника. Заслуживали серьезного внимания и другие данные. У руководства отряда появились конкретные предложения, возникла необходимость посоветоваться с Москвой.

У нас имелась радиостанция «Белка». Однако связь с центром по рации поддерживалась редко. Во-первых, «Белка», как ее ни лелеяли, была не совсем исправна, во-вторых, большая часть электрических батарей, предназначенных для ее питания, отсырела в пути и разрядилась. Кроме того, вести длинную передачу опасно: немцы могут запеленговать.

При таких условиях отсутствовала уверенность, что с помощью радиостанции удастся передать в столицу все важные сведения и вопросы и получить оттуда достаточно обстоятельную консультацию.

Поэтому мы решили послать в Москву людей и составили донесение. Чернышову вместе с бойцом Индыковым поручили проводить связных через наиболее опасную зону.

К вечеру двадцать восьмого марта все подготовили. Документы упаковали так, чтобы в случае опасности их можно было немедленно взорвать.

Как обрадовались бойцы, узнав приятную новость: в Москву идут связные и всем разрешено послать письма родным.

Присев на корточки, согревая дыханием стынущие пальцы, люди торопились при свете костров, лучин передать на клочках бумаги своим близким слова любви и привета.

Один лишь Демченко ничего не писал. Он бродил от чума к чуму и смотрел на товарищей, склонившихся над листками. Ему некуда писать. Его родная Украина, как и Белоруссия, оккупирована фашистами. Что стало с отцом, матерью, с белым домиком на краю села? Где теперь Оксана с глазами-вишенками, бровями-шнурочками, чуть вздернутым носиком, такая веселая и задорная? Может, она, как и тысячи ее сверстниц, увезена в рабство в Германию?..

Ровно в полночь связные — автоматчики Волков и Челноков, а также сопровождающие их Чернышов и Индыков собрались в дальнюю дорогу. Все вышли попрощаться с товарищами, пожелать им доброго пути.

— Привет Москве, — слышится с разных сторон. — Да не забудьте письма передать! 

Легкий скрип лыж — и фигуры в белом скрылись между деревьями. В лагере стало необыкновенно тихо.

* * *

Незадолго до рассвета в штабной чум влетел, задыхаясь, Алексей Зенюк, находившийся в дозоре на дальних подступах к лагерю.

— Товарищ капитан, со стороны деревни Осиновки слышна ружейно-автоматная стрельба.

Что это означает? Там идет бой? Нас охватывает беспокойство. Ведь всего несколько часов назад ушли связные. Правда, приняты, кажется, все меры предосторожности. Группе дано строгое указание обходить населенные пункты. Но мало ли что может быть!..

Через некоторое время автоматчик Лев Друц доложил:

— К лагерю приближаются два вооруженных человека на лыжах!

Спешим навстречу лыжникам. Смотрю: ну конечно это наши. По одежде и походке узнаю Волкова и Челнокова. Бойцы подходят. У Челнокова левая рука висит плетью, на снег капает кровь.

— Возьмите, товарищ капитан. — Бледный, осунувшийся Волков подал документы, предназначавшиеся для доставки в Москву.

— Челноков, вы ранены?

— Зацепили, гады!

Павлюченкова начала быстро перевязывать рану.

— А где же Чернышов, Индыков? Что случилось?

Немного отдышавшись, Волков стал рассказывать.

— Шли хорошо, спокойно. Приблизились к Осиновке. И тут начштаба захотелось ускорить движение — завернуть в деревню, взять лошадь и сани. На краю села постучали в одну избу. Оказалось, коня нет: отобрали фашисты. «У кого здесь есть?» — спрашиваем. «Через пять домов на левой руке, там пока уберегли», — отвечают нам. Пошли туда, верно: лошадь имеется. Хозяин согласился помочь. Выезжали из села — на улицах ни души. Думали, все в порядке. Но проехали километра два — три — из-за поворота наперерез группа полицейских на санях. И сразу дали по нас залп из винтовок. Челнокова ранили. 

— Мы все четверо залегли в снег, — продолжал Волков, — ведем огонь из автоматов. Противник отвечает. Вдруг слышу стон. Оглянулся: лежит Чернышов пластом и хрипит. Чуть приподнялся, крикнул: «Гранатой их, сволочей!» Метнул я гранату. Смотрю: удачно — двоих, наверно, убил, остальные прекратили огонь, отползают подальше... Бросились мы к начштаба...

— Ну и что он? — заторопил Глезин.

— Ранен в живот... тяжело.

— Где же он сейчас?

— Мы его перевязали, как могли, положили на лыжи — и сюда. Когда добрались до нашего охранения, я и Челноков поспешили за фельдшером. А Чернышова Индыков с Безбородовым везут.

— Так что ж вы сразу не сказали? — Павлюченкова схватила санитарную сумку, встала на лыжи и побежала встречать раненого.

Но она не успела отойти далеко. Индыков и Безбородое с Чернышовым уже приближались к лагерю.

Наш начальник штаба лежал неподвижно, с открытыми глазами, бледный, обескровленный. Военфельдшер взяла его руку, поискала пульс, потом, расстегнув на груди пропитанную кровью одежду, приложила ухо к сердцу. По выражению ее лица стало ясно: все кончено.

Павлюченкова медленно встала и сняла шапку. Глаза ее наполнились слезами.

* * *

Хоронили Чернышова первого апреля. День был светлый, теплый. Начиналась весна. Яркое солнце будто хотело развеять наши грустные думы.

Мы, конечно, несли потери и потом. Но потери неизбежные, без которых войны вообще не бывает, без которых нельзя достигнуть победы над врагом. В данном же случае у нас отсутствовала убежденность в том, что эта смерть