Лазарь Каганович. Узник страха - Валерий Викторович Выжутович
Был ли Каганович, несмотря на грубость и репрессивные методы управления, талантливым организатором? Убедительных подтверждений тому историей не предъявлено. Ни в каком деле он досконально не разбирался, ни в чем не был специалистом и знатоком. Где не хватало умения и опыта, там добирал демагогией и угрозами.
Его – боялись. Но и он – боялся.
Он смертельно боялся Сталина. Тот мог его снять – и снимал – с должности, мог отправить в ГУЛАГ, расстрелять.
Входя в ближний сталинский круг, он боялся других людей этого круга. Они могли строить – и строили – козни.
Имея два класса образования и не будучи докой ни в чем, он боялся тех, кто обладал конкретными знаниями, навыками, опытом. Они могли увидеть – и видели – его некомпетентность и управленческую беспомощность.
Он боялся своей обслуги – секретарей, адъютантов, охранников, водителей, поваров, домработниц, портных. Они могли быть – и были – осведомителями Лубянки.
Он боялся партийных чисток, «судов чести», персональных дел. Они могли его лишить – и лишили – партбилета.
Словом, генерируя страх, Каганович и сам всю свою долгую жизнь, вплоть до смертного часа, был подвержен страху. Возможно, именно здесь следует искать разгадку его политической и человеческой судьбы.
Имеются свидетельства, будто бы Каганович поначалу переживал, что ему приходится уничтожать своих ближайших соратников по партии. Он, например, близко к сердцу воспринял самоубийство заведующего агитмассовым отделом МК и МГК ВКП(б) Вениамина Фурера, с которым вместе работал на Украине и в Москве. В прощальной записке Фурер написал: «Когда при все новых и новых разоблачениях в измене людей, которые дышали с нами вместе одним воздухом, я слышу печальные возгласы товарищей – „больше никому нельзя верить“ – я содрогаюсь. <…> Товарищи! Я знаю, вы осудите мой поступок, но я прошу вас, как чутких большевистских руководителей, подумать, до чего может довести мысль о потере доверия». Когда письмо показали Кагановичу, тот, по словам Хрущева, был потрясен: «Он плакал, просто рыдал, читая. Прочел и долго не мог успокоиться». Но на пленуме ЦК 4 декабря 1936 года Сталин неодобрительно высказался о самоубийствах членов ВКП(б), расценив петлю или пулю в лоб как «средство воздействия на партию». Вождь уделил место в своей речи и письму Фурера: «Какое письмо он оставил тоже после самоубийства, прочтя его, можно прямо прослезиться… А человек мало-мальски политически опытный поймет, что здесь дело не так». После этого Каганович никогда не упоминал о Фурере. «Видимо, просто боялся, – пишет Хрущев, – что я мог проговориться Сталину, как он плакал».
Каганович завершил свои дни, ни в чем не разуверившись и ни в чем не раскаявшись.
«Погибло много невинных людей, и никто это не будет оправдывать. Но были на самом деле диверсии, искусственно создавались заторы на железных дорогах – это все было! Вредительство было», – даже спустя полвека, беседуя с благодарно ему внимавшим Феликсом Чуевым, «железный Лазарь» не сделал ни шагу назад. О своей роли в Большом терроре сказал просто и без тени сожаления: «Приходилось утверждать смертные приговоры, вынесенные судом. Все подписывали. А как не подпишешь, когда по всем материалам следствия и суда этот человек – агент или враг?»
Так и ушел, не выдавив из себя хотя бы показную, лицемерную, приличествующую новому времени слезу раскаяния. Кажется, он боялся, что кто-то из сумрачных обитателей Кремлевской стены по-соседски проговорится Сталину, как Каганович плакал.
Приложения
Приложение 1
«ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ СТАЛИН»
Письма Л.М. Кагановича И.В. Сталину
5 сентября 1935 года
Дорогой товарищ Сталин!
Сообщаю кратко об НКПСовских делах. Главная работа идет сейчас вокруг проведения в жизнь приказа «О паровозном хозяйстве и о графиках движения». На днях я заслушал по селектору доклады начальников дорог и даже некоторых начальников депо. Видно, что стоячее болото разворошилось: командиры вынуждены подтягиваться, потому что на них жмут машинисты и кондуктора.
На Донецкой дороге уже вместо 184 км пробега паровоза в сутки часть паровозов бегает уже 212–220 км. Машинисты на паровозе от Лимана до Ясиноватой 102 км пробегают за свои 8 часов туда и обратно. Эти машинисты и кондуктора выступили и заявили, что впервые они заказывают дома обед к определенному часу и обедают вместе с семьей. Один машинист заявил: «Впервые я себя почувствовал организованным человеком», и когда он пришел домой через 8 часов, то жена начала его допрашивать, не отменили ли поезд, и никак не верила, что он успел уже съездить. Левченко уже охладил и поставил в резерв 100 паровозов. Однако трудности большие, и прежде всего в деле составления графиков так, чтобы паровозы не простаивали. На днях я имел совещание с низовыми графистами, и выяснилось, что они предоставлены сами себе. Никто ими не руководит, а то, что они составляют, утверждают механически, даже не читая. Сейчас мы меняем круто это положение – график каждой дороги будет рассматриваться нами в НКПСе, и до 15 сентября утвердим новые графики.
К зиме готовятся пока неважно. Особенно плохо, конечно, на востоке. Мы сейчас послали ряд начальников управлений НКПСа и их замов на места, в частности на восток. На днях, 1 сентября, получился срыв погрузки: 31-го дали 77 900, а 1-го – 68 тысяч, то есть почти на 10 тысяч вагонов падение. Я издал в связи с этим приказ и «поставил на вид» ряду начальников дорог за самотек и увлечение, допущенное 31-го: израсходовав порожняк, они не подумали о завтрашнем дне. Качка, видимо, еще не окончилась, и приходится быть начеку.
На этот раз на этом кончу. Сердечный вам привет. Как вы отдыхаете? Желаю вам всего хорошего.
Ваш Л. Каганович
Август 1942 года
Товарищу Сталину!
Положение на фронте продолжает оставаться тяжелым. Войска бывшего Южного фронта до сих пор еще неустойчивы и подвержены отступательским, паникерским настроениям, заразив ими часть немногочисленных войск бывшего СКФ, за исключением конного корпуса и 47-й Армии. Самым плохим является безразличное отношение части командиров к потерям материальной части, хаотическому
