Лазарь Каганович. Узник страха - Валерий Викторович Выжутович
Редакторский коллектив «Вагриуса» провел кропотливейшую работу по обработке архива Кагановича и составлению книги. Из огромного массива материала отбирались те фрагменты, которые могли бы представлять наибольший интерес для читателя – рассказы о ключевых моментах государственной и партийной жизни, личные впечатления автора, его оценки коллег по Политбюро, точка зрения на развитие страны после смерти Сталина, уникальные документы и письма. Чтобы избежать любой трактовки авторского текста, в книгу сознательно не включались примечания и комментарии. Был сохранен в неприкосновенности язык и стиль автора. Редакторской правке подвергались лишь отдельные фразы, орфография и пунктуация.
Мая Лазаревна, дочь Кагановича, признавалась, что, когда ей предложили издать мемуары отца, она не сразу решилась на это. «Предложения о публикации делались и в конце его жизни, но, когда возник вопрос об издании „Записок“, появились связанные с этим сомнения и волнения. Он жаловался с грустью, что 30 лет стремится сохранить свой оптимизм и достоинство, свои убеждения и принципы, но проблемы издания воспоминаний выбивают его из колеи, подрывают здоровье, заставляют волноваться и переживать. Он не хотел, чтобы при издании „Записок“ они подверглись редакторским сокращениям и изменениям, с которыми он мог не согласиться. Затем, однако, он изменил свою точку зрения и выразил согласие на издание „Записок“ в сокращенном варианте».
«Памятные записки» вышли весьма скромным применительно к имени автора тиражом – 10 000 экз. Шуму они не наделали и никогда не переиздавались.
Чужое время
Пребывая на пенсии, Каганович, однако, продолжал держать руку на пульсе страны и партии. Выписывал с десяток газет и журналов (их ему, почти потерявшему зрение, читала дочь Мая). Вникал во все вопросы государственной политики и внутренней жизни КПСС. «Больше того, – признавался он, – я не мог отойти от привычки готовить поправки к проектам решений Политбюро и постановлений Совета Министров. И я, уже по принятым решениям, опубликованным в газетах, отмечал свои возможные поправки, которые я бы внес, если бы участвовал в заседаниях».
Последние годы существования СССР стали для Кагановича временем невыносимо чужим. Временем краха всего, чему всю жизнь служил и во что верил. Последние страницы «Памятных записок» продиктованы отчаянной обидой на «реформаторов» и «демократов», которые пытаются «оклеветать» советский строй. Надо ли писать ответ «клеветникам»? – спрашивал он себя. И отвечал: «Писать надо, потому что сегодня речь идет не просто и не только о просвещении людей, а об идеологической борьбе со всеми теми, кто стремится опорочить, очернить, огрязнить всю ту героическую, идеологическую, культурно-теоретическую, революционно-воспитательную работу, которую провела за столетнее существование наша великая героическая марксистско-ленинская партия Советского Союза. Принятые самой нашей партией, по ее инициативе решения о расширении демократии, демократических основ нашей государственной и общественной жизни, развитие гласности и допущение многопартийности (к сожалению, даже без ограничения для таких партий, как монархическая, фашистская и им подобные) используются враждебными рабочему классу, колхозному крестьянству и социализму элементами и группами для подрыва силы, мощи и независимости нашего Советского государства и даже для реставрации старых, дореволюционных порядков, в которых господствовала эксплуатация человека человеком».
В том, как меняется жизнь с приходом Горбачева, Каганович не видел ничего отрадного. «Положение из года в год все ухудшается и ухудшается». В чем же корень провалов и неудач? Все в том же – в происках врагов. «Эта группа нам знакома. Но сегодня она выдает себя за новаторов. На деле это ликвидаторы СССР, социализма, реставраторы капитализма и старых дореволюционных порядков и [эксплуатации], закабаления рабочих, крестьян, трудящихся. Нельзя недооценивать опасность этой группы – этих ядовитых грибов-мухоморов, расплодившихся после ливня плюрализма. Коммунистическая партия и правительство провозгласили расширение демократии, гласности, плюрализма и даже многопартийность в целях поднятия активности честных советских людей, для подъема хозяйства, культуры страны, улучшения положения народа. А эта группа людей воспользовалась этим для борьбы с Советским Социалистическим государством, чтобы установить новый строй, вплоть до монархии. А ведь кричали, что нет у нас врагов социализма, что это выдумки Сталинского руководства. А теперь видно, сколько их маскировалось – „жив курилка“ – даже в докторских и профессорских мантиях».
В оценке начатых Горбачевым преобразований, как, впрочем, и во всем остальном, Каганович оставался человеком своего времени. Но именно как человек своего времени он не подвергал критике саму идею масштабного обновления страны, потому что эту идею провозгласила партия. «Ясно должно быть всем, что Перестройка – не выдумка. Партия всегда на определенных этапах перестраивалась. Жизнь не стоит на одном месте, она идет вперед, и того, кто отстает от требований ее, жизнь сминает».
Партия, даже в ее горбачевском обличье, для него оставалась непогрешимой.
«Я не люблю допрашивателей»
Получив статус пенсионера, Каганович приобрел право, которого на государственной службе никогда не имел: публично высказываться о чем бы то ни было. Этим правом он воспользовался не более двух-трех раз и потом неизменно открещивался от якобы приписанных ему журналистами слов. Свое отношение к интервьюерам Каганович выразил в беседе с журналистом А. Карауловым, опубликованной в «Независимой газете» 11 июля 1991 года:
«Я имел в виду поговорить запросто, по-партийному с кем-то из работников ЦК КПСС. Вначале. А не с журналистами. Пусть бы ко мне приехали партийные товарищи. А тут придут люди, заготовленные на то, чтобы иметь со мной беседу или интервью. Не надо мне. Я не хочу начинать с интервью. Вон в „Родине“ напечатали статейку об Асбесте, некий Парфенов, – это же чепухистская штука, собрали всякую чушь, лишь бы о Кагановиче написать что-нибудь пакостное. <…> Но журналисты – это уже „стрелки“, это охотники. Они идут за добычей. А я не хотел бы быть добычей. Просто боюсь сорваться, откровенно вам говорю. Я не люблю допрашивателей. <…> Я уважаю журналистов, но в каждой профессии – свои болезни. У них – свои. Им дай фразу, то-се, факты, понимаете ли… а я не хочу. Я смогу ответить, только если со мной будут говорить по-партийному, по-товарищески».
Единственным интервьюером, которому Каганович настежь открыл двери своего дома и широко распахнул душу, был писатель Феликс Чуев. В его лице
