Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя - Жан-Жак Руссо
Двое возлюбленных, тесно друг с другом связанные и достойные взаимной любви, дороги мне: я, конечно, уверен, что вы не поймете, о ком я говорю, если я не назову их вам. Я предполагаю, что делались попытки их разъединить и мной воспользовались, чтобы вызвать ревность в одном из них. Выбор не очень ловок, но он показался удачным злобе; и в этой злобе я подозреваю вас. Надеюсь, что дело становится ясней.
Итак, та женщина, которую я больше всего уважаю, якобы совершила с моего ведома гнусность – разделила свое сердце и самое себя между двумя любовниками, а я, оказывается, был одним из этих подлецов? Если б я знал, что вы хоть одну минуту могли думать так о ней и обо мне, я возненавидел бы вас до самой смерти. Но я обвиняю вас не в том, что вы это думали, а в том, что вы это сказали. Не понимаю только, кому из троих хотели вы в этом случае повредить, но, если вы дорожите покоем, – страшитесь несчастья, которое принесла бы удача вашего замысла. Я не скрывал ни от вас, ни от нее, как много дурного я вижу в известного рода связях; но я хочу, чтобы они кончались способом столь же благородным, как и их источник, и чтобы незаконная любовь превратилась в вечную дружбу. Неужели я, никогда никому не сделавший зла, потерплю, чтобы его причинили моим друзьям? Нет, я никогда бы вам этого не простил; я стал бы вашим непримиримым врагом. Только ваши тайны я бы пощадил, так как никогда не буду человеком бесчестным.
Полагаю, что мое недоумение продлится не очень долго. Я не замедлю узнать, ошибся ли я. Тогда мне придется, быть может, загладить большую вину, и ничего в жизни я не сделаю с таким легким сердцем. Но знаете ли вы, как искуплю я свои ошибки в течение недолгого времени, которое мне еще осталось провести возле вас? Я сделаю то, чего не сделает никто, кроме меня, – откровенно скажу вам все, что о вас думают в свете, и какие изъяны в своей репутации вам нужно устранить. Несмотря на мнимых друзей, вас окружающих, после моего отъезда можете проститься с правдой: вы уж не найдете никого, кто бы сказал ее вам.
Третья записка от той же (связка А, № 46):
Я не поняла вашего утреннего письма; я сказала вам это, потому что это правда. Сегодняшнее вечернее понимаю; не опасайтесь, чтобы я стала когда-нибудь отвечать на него: я постараюсь поскорее забыть его; мне вас жаль, но я не могу отделаться от горечи, которым оно наполняет мою душу. Как! Я прибегала к хитрости, к лукавству с вами? Вы обвиняете меня в самой последней низости? Прощайте, я жалею, что вы имеете… Прощайте, я сама не знаю, что говорю… Прощайте; постараюсь как можно скорее простить вас. Приходите, когда пожелаете; вы будете приняты лучше, чем заслужили своими подозрениями. Только избавьте себя от забот о моей репутации. Какое мне дело до того, что обо мне говорят. Мое поведение хорошо, и мне этого довольно. Между прочим, я совсем не знаю, что произошло с двумя лицами, столь же дорогими мне, как и вам.
Последнее письмо вывело меня из страшного затруднения, но повергло в другое, ничуть не меньшее. Хотя обмен этими письмами происходил в течение одного дня с чрезвычайной быстротой, однако этого промежутка было достаточно, чтобы мои приступы ярости поутихли и я осознал всю чудовищную неосторожность своих действий. Г-жа д’Удето больше всего настаивала на том, чтобы я сидел смирно, предоставив ей одной найти выход из создавшегося положения и устранить, особенно в данную минуту, возможность разрыва и огласки; я же самыми открытыми и самыми ужасными оскорблениями довел дело до того, что вызвал бешеную злобу в сердце женщины, и без того слишком склонной к ненависти. Я, понятно, должен был ожидать от нее лишь такого гордого, высокомерного и презрительного ответа, после которого мне оставалось только покинуть ее дом, если я не хотел признать себя человеком недостойным. К счастью, еще более ловкая, чем я был вспыльчив, она характером своего ответа избавила меня от такой крайности. Но нужно было или уезжать, или немедленно идти к ней; иного выбора не было. Я решился на последнее, очень затрудняясь, как держать себя при неизбежном объяснении. Как мне уладить дело, не компрометируя ни г-жи д’Удето, ни Терезы? Горе той, которую я назвал бы! Жестокая и опытная интриганка вечно проследовала бы ее беспощадной местью. С целью предупредить это несчастье я нарочно в своих письмах говорил лишь о подозрениях, чтобы не быть вынужденным приводить доказательства. Правда, это делало мою несдержанность еще более непростительной, поскольку одни только подозрения не давали мне права обращаться с женщиной – и особенно с другом – так, как я обращался с г-жой д’Эпине. Но здесь-то и возникала великая и благородная обязанность, достойно мною выполненная, – обязанность искупить свои тайные ошибки и слабости, приняв на себя ответственность за более серьезные поступки, хотя я не был на них способен и никогда их не совершал.
Мне не пришлось отражать нападение, которого я опасался, – я отделался страхом. При моем появлении г-жа д’Эпине, вся в слезах, кинулась мне на шею. Такой неожиданный прием, да еще со стороны старого друга, чрезвычайно меня растрогал, и я тоже расплакался. Я сказал ей несколько слов, не имевших особенного смысла, она тоже сказала несколько слов, в которых его было еще меньше, и все этим кончилось. Подали ужин, мы пошли к столу; я решил, что объяснение отсрочено, но обязательно произойдет после ужина, а потому вид у меня был жалкий. Я бываю так подавлен малейшей тревогой, что не могу скрыть ее от самых непроницательных взглядов. Мое смущение должно было придать ей смелости; однако она не хотела действовать наудачу, и после ужина объяснений было не больше, чем до него. Их не было и на следующий день; мы провели его с глазу на глаз, но говорили мало и только о предметах безразличных; лишь иногда я учтивыми фразами старался показать, что хотя еще ничего не могу сообщить относительно своих подозрений,
