Только хорошее - Ольга Остроумова
А мама ворчала на него иногда: «Опять кИнИги принес. Опять кИнИги? Все деньги на кИнИги тратишь!». Она выучилась читать в Куйбышеве. Сама. Выучилась, и первое, что прочла — огромную автобиографическую трилогию С.Т. Аксакова «Детские годы Багрова-внука», потому что ей это было близко. И душевно, и географически. Вот ее родная Алексеевка, а через пять километров — Аксакова. Ей так понравилось читать! А меня она научила читать по-старославянски. Она же в хоре пела с листа, и я прямо читала целые книги. Сейчас забыла. Так, узнаю иногда в церкви знакомые фразы.
Мама была строгая, и даже в конце школы у меня возникло какое-то отчуждение — бесконечные нотации, нотации, нотации. Помню, бывало, когда я ни с того, ни с сего (ну, взросление такое) начинала плакать. Папа говорил: «Все, отойдите, отойдите. Выпей брому». Понимал меня.
Я обожала папу, как и веемы. Но однажды, уже в общежитии ГИТИСа, получила от него письмо: «Вот вы все говорите «папа-папа»! А без маминой поддержки и помощи ничего бы не было! Ни библиотеки, ни меня, ни вас!». И мне стало так стыдно! Он ощущал себя состоявшимся человеком, личностью, именно благодаря ей.
А еще у мамы была чудная улыбка. Очень хорошая улыбка. Сразу освещающая лицо.
В фильме «Доживем до понедельника» моя «одноклассница» говорила: «А разве быть матерью — это не труд?». Еще какой труд!
«ДВОРЯНСТВО ОТ ИСКУССТВА»
Тате девяносто. Нет. Это не про нее. Татьяне Ильиничне Сельвинской, потрясающему художнику театра, педагогу и живописцу, дочке знаменитого поэта Ильи Сельвинского, — ей 90?! Да, наверное, по паспорту. Но она же и есть Тата. Для своих. И я горжусь, что тоже — своя.
Тата — это снова подарок мне от Миши Левитина. Они вместе работали в Москве, в Челябинске, в Риге. Он привел меня к ней домой, и я была принята сразу, безоговорочно!
Тата всегда влюблена, и всегда работает. Возраст — это не про нее. Даже когда ломала ногу, как-то умудрялась добираться до мастерской. В этом не просто мужество, а вот я бы сказала — предназначение художественному ремеслу. Она себе сама устанавливает рабочий график: два выходных в неделю, остальные дни — мастерская. Ездит, работает, пишет. При этом невозможно представить Сельвинскую в каком-нибудь, скажем, рабочем комбинезоне, заляпанном красками. Она всегда элегантна, красива, ухожена. Рабочие пальцы унизаны совершенно восхитительными кольцами и перстнями. Тата не только художник театра, педагог и живописец, но еще обожает писать портреты. Первый мой портрет Татиной работы купил Бахрушинский музей. На нем я с длинными волосами, таким особенным взглядом. А второй портрет мне не понравился, о чем я ей честно и сказала. Говорю: «Тут я похожа на Анастасию какую-то, певичку». Тата похохотала: «Я исправлю». Вот не знаю, исправила или нет, но портрет Гафта написала очень хорошо. Она как-то умеет в лучших своих портретах не добиваться абсолютного сходства, а проникать в самые глубины человека. Причем, наверное, это на уровне интуиции. Вот, например, Тата была влюблена в одного, мягко скажем, так себе юношу. А он ее предал. И его портрет получился с такими белесыми глазами — страшными, пустыми, без зрачков. А ведь писала еще до предательства, до разочарования… Бог диктовал?
Однажды она на меня обиделась. Справляли мой день рождения. Вдруг звонит небезразличный ей мужчина. И я при всех, неделикатно ляпаю: «Ой, это имярек. Тата, Вы хотите, чтобы он пришел?». Она такой звук издала: «Шмоп». В общем, как-то я отговорилась, он понял, что не надо приходить. На следующий день звоню Тате — извиниться за свою неделикатность, что я вот так при всех вторглась в ее интимную жизнь. Не берет трубку. Звоню опять. Целый день звоню. Наконец отвечает Ксана Шимановская — ученица Сельвинской: «Ее нет». Неделю Тата меня мурыжила. Вообще не подходила к телефону, не хотела со мной разговаривать. Потом как-то все наладилось.
Тата научилась не обижаться. А обижалась сильно, страстно. Например, вот не звоню ей долго — обида. А потом вдруг со смехом мне говорит:
— Знаете, Оля, я теперь не обижаюсь ни на кого!
— Почему?
— А мне Лебединская сказала: «Ну что ты обижаешься? Если человек тебе не звонит, значит, он или не хочет, или не может!». Понимаешь, какая простая формула? И все! Я перестала обижаться.
Вообще, что бы с Татой в жизни не происходило — предательства, смерти, обиды, разочарования, — все переплавляется в творчество. Либо в живопись, либо в стихи.
Да! Она еще и поэт. Это возникло не сразу, уже в зрелые годы. Есть у нее очень глубокие строчки. Тата говорит: «А стихи… я не знаю, они как пришли ко мне, так и уходят иногда совсем. Потом могут вернуться, а могут и нет».
Она всегда окружена молодыми. Масса друзей, масса учеников. И как-то Сельвинская с ними так просто и радостно общается. Хотя, как выяснилось, не всегда все так просто и так радостно. Однажды второго ноября, в ее день рождения, я решила явиться экспромтом. Купила корзину фруктов, цветы. Еду, думаю: «Полно сейчас народу будет». Вваливаюсь к ней с этой корзиной… а никого нет. Она была так рада мне. Сейчас часто корю себя: «Опять долго не звоню!». И в то же время знаю, что уже прощена. За это — прощена. Когда я приезжаю к Сельвинской, то больше слушаю, чем говорю. Иногда она может задать какой-нибудь вопрос, но, кажется, ответ ее не очень интересует. А иногда просто молчит, мы вместе пьем чай и в этом тоже мудрость, надмирность.
У Таты я училась возрасту. Что любой возраст прекрасен. Что женщина всегда может оставаться красивой. Кстати, вот не знаю какой портрет Анны Ахматовой меня сейчас больше впечатляет: тот, который писал влюбленный Модильяни, либо другой, где она уже грузная, немолодая, но такая красивая, такая царственная. Вот этот Ахматовский портрет рифмуется у меня сегодня с Татой. Она как-то умеет оставаться над бытом. Все, что про нее — это бытие, а не рутина. Хотя жизнь не баловала, много было всякого: повесившийся муж, предававшие любимые, проблемы с сыном… Мне кажется, она предназначена художественно жить. Сама художник и сама же свое произведение.
Когда Сельвинской
