Только хорошее - Ольга Остроумова
Тата, конечно, из особенных, из королев. И в то же время абсолютный ребенок. Всегда готова к радостному восприятию мира. Такое удивительное сочетание мудрости и любопытства. Она живет в каком-то особенном мире, своем, философском. Как будто, для нее Серебряный век не закончен. Как будто, повседневной жизни с обидами, ранениями, предательствами, трагическими событиями просто не существует, а есть только творчество и абсолютная жизнь в искусстве.
Шальная мысль покоя не дает
С какою легкостью могу ответить чувству
Любви ли, равнодушию.
Полет Фантазии заполнит пустынь.
Мне некого винить в своей беде.
Непостоянство — лишь ответ непостоянству.
Мой гимн — духовным женщинам
Одне они и есть. Они и есть — дворянство.
Свобода их — лишь времени портрет.
Они ее, уверена, не звали.
Свобода их — не солнце, но просвет.
Была любовь. Была любовь в начале.
В этом вся Тата. Она и есть — дворянство. Дворянство от искусства. Она и есть — любовь.
Еще один урок Сельвинской — умение сохранить личное пространство. В жизни, в живописи, в стихах. Это уникальное качество. Я так не могу. Мне иногда кажется, что мое личное пространство сужается, сужается, скукоживается как шагреневая кожа. А у нее — нет. Несмотря ни на что.
Такое ощущение, что и самой смерти не окажется места в ее личном пространстве.
Сонетов набралось очередной десяток
Все кратное пяти астральное число.
Гадаем на свечах, как принято на Святках
Соцветье женских лиц луной освящено.
Загадывает жизнь сложнейшие загадки
Колодой вещих карт решенье вручено.
Но походя, шутя, играет с нами в прятки
Случайного добра незыблемое зло
Как сравниваться с тем, что видится нечетко,
Где яростная боль бросает свет во тьму
Отчаиваясь, мы сорвем с руки перчатку,
Чтоб вызвать на дуэль безносую саму.
Бой воли против рока. Безумье зрелых лет.
Отравленною пулей в десятку бьет сонет.
Этот свой Рождественский сонет Тата подарила мне: «Олечке с нежностью».
«СВЯТОЕ НЕ ТРОЖЬ!»
После «Зорь…» я долго не снималась. Все время предлагали «Женьку», а хотелось чего-то другого. Зато много поездила с фильмом по миру.
Отправляли нас тогда, как правило, в составе делегаций, то есть не просто съемочная группа, а обязательно еще кто-нибудь «важный» для «представительства». Вот однажды летим на Кубу, а в делегации Евгений Семенович Матвеев. Сидим в самолете в одном ряду, и он все время ко мне как-то приглядывается. А кто для меня Матвеев — народный артист СССР, такой советский положительный герой — Давыдов, Нагульнов… Нет, конечно, и Нехлюдов в «Воскресении», но там он совсем другой, там победа гения Льва Толстого над «советскостью». Но и «советскость» эта у Матвеева очень романтична. Он — большой артист! И вот Евгений Семенович приглядывается, приглядывается ко мне. В самолете, потом на пляже. А когда летим обратно, протягивает сценарий: «Оля, возьми, почитай, пожалуйста».
Это была «Любовь земная». Книг Проскурина не открывала ни до, ни после, но роль Мани Поливановой мне понравилась — она совсем другая, чем Комелькова. Женька — ведущая, Маня — ведомая. Уже интересно.
Назначили пробы. В огромном павильоне на Мосфильме соорудили стожок сена, загримировали меня, приплели косу, одели в деревенское платье. Сижу около этого стожка. Жду Матвеева. Думаю, наверное, сейчас пробуется с ним кто-то еще. Ну и ладно — для меня это всегда было нормально. Но его нет и нет, нет и нет. Как-то очень долго нет. Наконец слышу — входит. Именно слышу; он всегда такой громкий, громкоголосый.
— Ну что, всё готово?!
— Да, готово. Вас ждем.
Пробовали сцену, когда Захар возвращается из города, а Маня его встречает за околицей. Лежат они в стогу обнимаются, милуются, а из его лукошка, вдруг выпадает чернильница. И Маня понимает, что он привез своим ребятишкам гостинцы, что есть дети, есть семья и все очень сложно.
Матвеев подходит ко мне, садится рядом:
— Начнем с того, что мы обнимемся и я скажу: «Мотор!»
Хорошо, мы обнялись.
— А потом ты назовёшь меня по имени, и это будет знак — мы распадемся и станем дальше играть.
Волновалась я ужасно. Ну, во-первых, это же Матвеев, знаменитый артист! Во-вторых — сразу любовная сцена. Неудобно как-то. Потом оказалось, что Евгений Семенович волновался не меньше.
И вот, мы обнялись, а он вдруг, как гаркнет — . «Мотор!» Меня это просто вышибло! Я забыла, как зовут героя. Сейчас-то у меня внук Захар, но тогда это имя было не очень распространённым. Думаю: «Как же его зовут-то? Семен? Нет, не Семен, как-то по-другому…». А я же по имени должна его назвать, это ведь — знак! И вот продолжаю крепко сжимать Матвеева в объятьях, потому что не знаю, как моего «любимого» зовут. Пленку на пробах всегда берегли, и я с ужасом понимаю: «Сейчас назову неправильно, он будет на меня кричать, что заново надо снимать, пленку зря израсходовала, Боже мой!» И чем дольше не могу вспомнить имени, тем крепче прижимаю Матвеева к себе. Наконец чувствую, что он уже как — то плечами поводит, мол, давай открывай рот, хватит обниматься. Я выпаливаю: «Захар!» и… попадаю! Когда мы друг друга наконец отпустили, то оба были абсолютно взмокшие. Я просто за секунду от ужаса вспотела, когда забыла имя, а ему, видно, жарко было в объятиях-то. На пленке мы страстно обнимаемся и отваливаемся друг от друга красные, потные. Художественный совет, когда принимал пробы, наверное, расценил эту нашу красноту и потливость как безумную страсть. В общем, пробу я прошла.
И через некоторое время мы поехали на съемки под Обнинск. А Матвеев такой артист — наотмашь, благо и роли у него все, кроме Нехлюдова, были для этого подходящие. То ли он считал, что простых людей надо именно так играть, то ли характер себе такой избрал, но и от меня требовал того же. А я другая. Из его «наотмашь» ничего у меня не рождалось. И, даже какие-то трения у нас были, непонимания по этому поводу. Просила: «Давайте я по-другому попробую». Но, наконец начали снимать сцену где Маня выгоняет Захара: «Уходи! Опостылел ты мне!» И он уходит, а Маня рвется вслед за ним с истошным криком
