Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото
Солнце ещё не взошло, однако на улицах уже толпился народ, а воздух пестрел птицами: казалось, они сознавали, что их ждёт угощение. На берегу мы все, кроме Дзии, остались стоять на мосту и наблюдать за происходящим, а Дзия спустился по ослизлым ступенькам, вырезанным в земле, и присоединился к собравшимся у реки. Каждый держал маленькое каноэ с яствами и фонариком.
— Смотрите, — шепнула Иси, когда Дзия высек из огнива искру и зажёг фонарик, — наши досточтимые предки сядут в него и поплывут, согретые лучами солнца.
Тишину прерывали разве что громкие крики птиц; наконец из-за далёкой горы выглянул солнечный луч. Сотни собравшихся на берегу, склонившись к воде, отпустили маленькие каноэ и провожали их взглядом, а те кружились средь бури благодарно кричащих птиц. Одно опрокинулось.
— Мои о-сёрай-сама сошли с каноэ и теперь в неведомых краях! — сказала пожилая госпожа, поднялась на берег и, довольная, направилась домой.
Светало, и мы увидели вдали наши лодчонки, они боролись с волнами, белые фонарики их раскачивались. Мы дождались, пока солнце засияет ярко, и когда его лучи хлынули вниз по склону горы, с берега послышался тихий и низкий шёпот.
— Прощайте, о-сёрай-сама, — негромко говорили мы, кланяясь им вслед.
— Приходите на следующий год. Мы будем ждать вас!
Собравшиеся разошлись и с радостным видом направились по домам.
Мы с мамой, довольные, тоже пошли домой; шагавшие за нами Иси, Тоси и Дзия всю дорогу оживлённо болтали. В эти последние дни матушкин взгляд прояснел и выражение озабоченности уже не туманило её лицо; казалось, отец действительно посетил нас, подал помощь и утешение и ушёл, оставив по себе не тоску, но умиротворение.
В тот день, убирая моё цветочное украшение для волос, Иси указала на щит из полированного серебра в обрамлении цветов. На щите была гравировка с гербом, и грани её сверкали, как драгоценные камни.
— Это герб не Инагаки, — заметила я.
— Нет, это родовой герб досточтимой бабушки Эдо, — пояснила Иси, закрыла шкатулочку и убрала. — Великолепная работа. Досточтимая бабушка Эдо дарит вам только самые красивые и редкие вещи.
— Но ни моему отцу, ни матери досточтимая бабушка Эдо никогда подарков не присылала, — сказала я.
— Да. Никому, кроме вас, — согласилась Иси. — В этот праздник она неизменно вспоминает о вас, дабы поприветствовать и почтить предков рода Инагаки.
Помню, я тогда ещё удивилась, отчего это досточтимая бабушка Эдо не присылает подарки никому из членов нашей семьи, кроме меня, но тут же и позабыла об этом. В Японии дети редко спрашивают о том, о чём им не сказали, да и в тамошней жизни есть столько вещей, которые положено принимать как должное, что я не стала задумываться.
И лишь повзрослев, я узнала, что досточтимая бабушка Эдо — родная мать моего отца, а моя дорогая досточтимая бабушка, кому я обязана столь многим, на самом деле моя прабабушка.
Дед мой скончался скоропостижно, когда отцу было семь лет; он остался наследником, а его досточтимая бабушка отныне считалась хозяйкой дома своего покойного сына и матерью его ребёнка. То, что молодую вдову, родную мать моего отца, выставили из дома, — одна из трагедий нашей семейной системы: та, хоть изначально и была устроена мудро, со временем стала причиной многих ошибок, как бывает всегда, когда жизнь меняется слишком быстро и традиции за нею не поспевают.
Реставрация 1868 года неожиданностью не стала. К этому времени из-за политических волнений Япония раскололась на два лагеря: тех, кто полагал, что власть императора должна включать обязанности как священные, так и мирские, и тех, кто считал, что сёгун, военный правитель, должен снять с плеч священного императора бремя государственных забот.
Дед мой верил в восстановление императорской власти, но отец его жены, поскольку был хатамото, то есть непосредственным вассалом сёгуна, разумеется, горячо поддерживал противную сторону. Дед с тестем дружили, однако каждый из них хранил нерушимую верность и собственным убеждениям, и своему господину.
Дед умер внезапно, во время визита в Токио (тогда ещё Эдо) по долгу службы. Говорят, после изысканного приёма в доме тестя деда поразил таинственный и очень сильный недуг. На том пиру присутствовало немало рьяных сторонников императора. Дед, безусловно, понимал политическое значение этого приёма: после его кончины выяснилось, что под традиционный праздничный наряд он надел белое смертное облачение.
В те дни, когда сердце Японии стремительно билось и она отчаянно силилась вырваться из-под установившегося, пусть и спорного, многовекового диктата, подобные происшествия не были редкостью, как не было редкостью и столь смиренное принятие своей судьбы. То была привычная верность самурая долгу и отвага перед лицом смерти. В разных странах разные нормы, но верность и отвага повсюду в цене.
Смерть его стала трагедией для молодой жены, моей бабушки: когда она овдовела, ей было немногим более двадцати. В обычных обстоятельствах она осталась бы почтенной вдовой, матерью семилетнего наследника, моего отца, но в сложившейся ситуации — пусть её и не обсуждали — этой гордой женщине, претерпевшей глубокое унижение, не оставили иного выхода. Я не знаю, стала ли она жертвой тщеславия своего отца или его верности господину, но бабушка «смиренно отреклась» от семьи покойного мужа, сменила фамилию Инагаки на посмертное имя[32] и вернулась в свой старый дом. В соответствии с идеалами того времени её положение считалось худшим позором, который только может постичь женщину из рода самураев. Как если бы солдат храбро отправился в бой, но трусливо вернулся домой ещё до его начала.
Несколько лет молодая вдова мирно жила в отчем доме, посвящая всё своё время классической литературе и искусствам; потом ей предложили высокий пост в замке даймё Сацума.
В ту пору род Сацума играл важную роль в истории. Именно это княжество в одиночку бросило вызов британской Восточной эскадре. Молодой самурай клана зарубил некоего мистера Ричардсона, британского торговца, дерзнувшего вторгнуться в торжественную процессию их господина. Сацума был самым влиятельным даймё, и дом его, как то было во всех высокопоставленных домах
