Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото
Вскоре её таланты получили признание: её выбрали гувернанткой к маленькой дочери даймё; эту должность бабушка занимала, пока не пришла пора готовить ту девочку, уже невесту, к роли жены. Бабушке назначили пожизненное щедрое содержание и с почётом проводили в отставку, поэтически описав это так: «Увы, полная луна скрывается за облаками, оставив по себе мелькающие тут и там проблески мягкого света, но пребудет с нами вовек, как нежная долгая память».
Вживую я никогда не видала досточтимую бабушку Эдо, но, стоит мне заглянуть в своё сердце, я вижу там её образ. Она жила во дворце крупнейшего японского даймё, в роскоши и богатстве, её умения и таланты каждый день встречали признание, обожаемая подопечная, маленькая княжна, уважала её и любила, однако моя бабушка обращалась мыслями к внучке, с которой никогда не встречалась. Вряд ли только по зову сердца — а впрочем, мне хочется верить, что без него не обошлось.
Дело всей жизни у неё отобрали, пусть в том и не было её вины или небрежения, но бабушка свято хранила в сердце свой сокрушённый долг и бестрепетно, как подобает самураям, пока была жива, устремлялась мыслями к маленькой внучке — о которой говорили, что та похожа на неё даже кудрявыми волосами, — и неизменно посылала ей каждый год самое дорогое, чем владела, чтобы внучка надела эту вещь на церемонию приветствия духов рода Инагаки, кому бабушка уже не могла отдать поклон, но с кем её связывал долг. Её бессилие было трагедией. Её усердие вызывало грусть. Но она оставалась верна до последнего.
Представления о долге в разных концах света разные, но японцы никогда не уклоняются от его призыва. Многие девочки и мальчики, даже не вступившие в пору отрочества, многие мужчины и женщины в расцвете сил, многие пожилые в одиночку уезжали в далёкие провинции и среди чужаков становились своими — телом, умом и духом. Но даже среди красоты, если где-то вдали остался неотданный долг, ничто, пока жизнь идёт, не способно помешать сердцу тянуться, уму — строить планы, душе — молиться о том, чтобы исполнить, пусть частично, этот утраченный долг. В этом таится душа Японии.
На прощанье юная княжна подарила моей бабушке в знак величайшей благодарности и пылкой признательности кимоно со своим гербом, которое носила сама. Много лет спустя на праздник Обон — мне было десять лет — бабушка прислала мне это сокровище. Я прекрасно помню тот день. Иси отвела меня в мою комнату облачиться для вечернего приветствия. На высокой лаковой раме — на таких обычно одежда проветривалась или просто дожидалась окончания наших приготовлений — висело прелестное летнее платье голубого льна с искусным узором из семи трав осени. Мне тогда показалось, что ничего красивее я в жизни не видела.
— Ах, Иси, — воскликнула я, — это прекрасное платье — мне?
— Да, Эцубо-сама. Досточтимая бабушка Эдо прислала его вам к празднику.
Платье оказалось слишком велико, Тоси пришлось собрать его в талии и на плечах. Одевшись, я пошла показаться досточтимой бабушке и матушке, а потом направилась в покои отца.
— Я пришла! — объявила я, преклонив колени за закрытой дверью, готовая отворить её.
— Войди! — послышался голос из комнаты.
Я отодвинула сёдзи. Отец читал. Он с улыбкой поднял глаза — и каково же было моё удивление, когда, окинув меня взглядом, отец стремительно встал с подушки и с достоинством произнёс, медленно и торжественно:
— Пришла княжна Сацума!
И отвесил глубокий поклон.
Разумеется, я тут же уткнулась головёнкою в пол, и хотя, когда я выпрямилась, отец смеялся, всё же я смутно чувствовала, что за его улыбкой кроется нечто большее, нежели шутливая почтительность к гербу более знатного рода: смесь гордости и тоски, пожалуй даже и горечи — подобно жестокой боли в душе сильного человека, чья десница беспомощна.
Глава X. День петуха
Через год после возвращения брата письма от его американского друга стали приходить чаще. После каждого письма бабушка, брат и матушка подолгу беседовали, и не все их беседы оказывались приятны. Порою я смутно чувствовала, что их разговоры как-то связаны и со мной, однажды даже встревожилась, когда после долгого обсуждения брат вдруг резко вышел из комнаты, поклонившись наскоро, почти грубо. Он направился было к двери, но опомнился, вернулся, приблизился ко мне и впился в меня пристальным взглядом. Но потом, не сказав ни слова, ушёл.
Через несколько недель пришло пухлое тяжёлое письмо с множеством марок, и после очередного долгого разговора в бабушкиной комнате брат послал Дзию с длинной лакированной шкатулкой, перехваченной шнуром, с «обходным письмом» ко всем нашим родственникам. В каждом доме Дзие полагалось дождаться, пока письмо прочтут, и нести его в следующий. Днём я заметила, что матушка задумчива и тиха, а бабушка, строгая и молчаливая, сидит с длинной изящной курительной трубкой подле хибати. Трубка была маленькая, всего на три затяжки, бабушка наполняла её дважды, после чего убирала, но тогда, видимо, позабыла и долго сидела с трубкой в руке.
Назавтра собрался семейный совет.
В Японии принято решать важные семейные вопросы, созывая совет старших родственников. Сколько я себя помню, у нас всегда собирались семейные советы, но я, как младшая в семье, к тому же девочка, в них никогда не участвовала и разве что смутно гадала, что будет на этот раз: продадут ли очередной кусок земли или одну из наших картин-свитков. Всю мою жизнь мы что-нибудь да продавали. Мы с сестрой настолько привыкли видеть, как перекупщик со старым Дзией входят в большое оштукатуренное хранилище, что даже играли, кто угадает, что унесёт перекупщик на этот раз — свёрточек в руке или большой мешок на плечах. Мама смущалась, когда группа мужчин приходила к нам осматривать вещи, отец же смеялся и говорил: «Бесполезной красоте было место лишь в прежней жизни, а новой жизни нужна неприглядная польза».
Но было такое, над чем отец не смеялся. Всякий раз, как велись переговоры о продаже земли, отец проявлял бдительность. По ту сторону садовой стены от наших некогда обширных владений давно уже не оставалось ничего, и с каждым годом граница всё ближе подступала к дому, но отец нипочём не расстался бы даже с клочком земли, на который выходили
