Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн
В день суда я все же нарядился в приличный костюм, надел крахмальный воротник и скрепя сердце пошел в то здание, где много лет адвокатствовал. Среди защитников была наша полупочтенная бывшая компания — Шик и другие. В ожидании открытия заседания я сел на подоконник в коридоре. Ко мне подошли Шик, Бышевский и Симонович с незнакомым молодым человеком. Шик развязно к незнакомцу:
— Позвольте, товарищ обвинитель, познакомить вас с видным обломком бывшей некогда адвокатуры.
Эта наглая выходка взорвала меня, но разозлиться в этой обстановке и в присутствии «товарища обвинителя» воздержался и ответил:
— А вы все тот же Шик.
Товарищ обвинитель сообщил, что он — бывший помощник присяжного поверенного Шагинвян, прислан обвинять по этому «выдающемуся делу».
Позвали в суд, и защитники стали знакомиться с подзащитными и узнавать некоторые обстоятельства дела. Симонович, бывший наш помощник, сказал мне:
— Все это судебное заседание — комедия для публики. Показывают, что всесильная Чека тоже не уходит от суда. Приговор уже готов, но если у подсудимых имеются связи, то будут расстреляны только двое-трое.
Вошел суд. Председательствовал бывший студент ветеринарного института Сигал. Как полагалось во время «военного коммунизма», председатель был внешне запущен, грязный, в кожаной куртке. Сигал, видимо, бывал в прежних судах и подражал председателям, которых видел. Произнес он вступительное слово о равенстве всех перед советским судом, и когда эти подсудимые «загрязнили светлое, чистое учреждение Чеки, то их за это сегодня судят публично!» «Товарищ обвинитель» распоряжался судебным следствием с наглою развязностью неуча и негодяя. Одного из свидетелей он тут же, к моему невероятному удивлению, посадил на скамью подсудимых «за соучастие». Неизвестно, в каком преступлении — судились убийцы, взяточники, за мошенничество и прочее. Каша была ужасающая. Сигал приставал к подсудимым, орал на них:
— Теперь плачете, тихонькие! А когда убивали свидетелей в погребе, вы тоже плакали?
И все в таком духе. Мне особенно жаль было некоего Воробьева, обвинявшегося в подкупе следователя Чеки «за не преследование своего дяди», заменявшего ему отца с детства. Следователь представил данную ему взятку (небольшую) по начальству, с донесением о своей неподкупности, но попался на полученной большой взятке с другого. Дядя Воробьева благополучно скрылся.
Мы, старые защитники, все же втянулись в судебное следствие и горячо допрашивали свидетелей относительно действий подсудимых, мало или почти не уличенных на предварительном следствии. Сигал не мешал нам. «Товарищ обвинитель» под нашим давлением несколько увял. Я добился приостановления следствия относительно двух польских подданных. Дотянулось до речей. «Товарищ обвинитель» усматривал в деяниях подсудимых умышленный подрыв престижа власти, наговорил кучу вздора, предугадывал доводы защиты и требовал смерти шестнадцати подсудимых из двадцати трех, а семерым — тюрьму.
Начались речи. Защитники просили меня говорить первым о смертной казни. Сказал все, что мы обычно говорили в военных судах[199]. Сигал не останавливал, делал вид, что слушает внимательно. Но он действительно заинтересовался, когда я по поводу деяния Воробьева доказывал отсутствие состава преступления. Взятка — подкуп чиновника, который за мзду совершает беззаконие в интересах подкупающего. Но если чиновник не только не совершил никаких действий в пользу подкупающего, но [и] умышленно обманывал подкупающего, довел его уверениями, что поможет ему, и полученные деньги сдал начальству, то о какой взятке может быть речь? Налицо имеется обманутый обыватель, желавший совершить преступление, но потерявший деньги и никого не подкупивший. Все это я развил подробно.
Вечером вынесли приговор: девятнадцать к смерти (Воробьева в том числе), остальных в тюрьму. Защитники взволновались. Никто из нас не знал, каким порядком приостановить исполнение приговора этого особого суда. Решили пойти к Сигалу.
Мне от души было жаль Воробьева, и я пошел к Сигалу по уполномочию всех. Принял вежливо, обзывал меня «гражданин защитник». Он дал указание, что нужно сделать, куда подать утром прошение о приостановлении (военному начальству), и просить о допущении «на словах» дополнить прошение. Он со своей стороны, передавая утром этому начальству дело, укажет на исключительное положение Воробьева. Так мы и сделали. Начальство приостановило казнь одиннадцати подсудимых, решив передать дело на рассмотрение Реввоенсовета[200] в Москве. А так как все дело отослали в Москву, то пока никого не казнили.
Интересно разыгралось дело. В тюрьме остро помешался стражник и, ворвавшись в камеру этих осужденных, застрелил нескольких, тяжко ранил пять человек и легко Воробьева. Смертный приговор относительно Воробьева отменили, заменив тюрьмой на пять лет. Как-то я шел по улице, ко мне подошел Воробьев. Я удивился, что он на свободе.
— Это, — ответил он, — делается легко. Одно учреждение написало в тюрьму, что я нужен как спец[201], и меня откомандировали туда. Официально я обязан возвращаться на ночь в тюрьму, но за «благодарность» ночую дома и захаживаю в тюрьму показаться и расписаться в получении на работу пайка, который остается в пользу начальника — доброму вору все в пору.
Мысль о необходимости покинуть Россию все более крепла. Ждать было нечего. Добровольческая армия погибла. Врангель бежал с остатками войска. Слухи об «интервенции» оказались вздорными[202]. Жизнь становилась непосильно тяжелой. Одно время уничтожили базары и открыли даровые столовки для строителей коммунистического государства. Столовки оказались, как и надо было ожидать, бессильными накормить даже одну десятую часть населения. Воровали в них вовсю. И скоро закрылись. Недостаток во всем. Деньги обесценились совершенно. Жили меновою торговлею. Организовать выезд было весьма трудно. Разрешения на выезд за границу в то время не давались, и даже право передвижения внутри страны было сопряжено с затруднениями и хлопотами о разрешении в наших местах. Наступало летнее время, и Софья Ефремовна мучительно спрашивала: «Когда?» Иссякали вещи, за которые можно было получить нужное для жизни. Словом, надо было бежать и готовиться к этому опасному шагу, грозившему, на случай неудачи, смертью. Узнавал я, как пробираются к границе, вел переговоры с евреем, обделывавшим такого рода выезды, но дело подвигалось туго.
В мае 1921 года я получил вновь приглашение явиться для принятия защиты. Оказалось, дело о «заговоре» со 185 подсудимыми, и сидеть придется не менее месяца. Пошел к председателю, сослался на нездоровье жены и на мой возраст и недомогание. Защищать по обязанности не отказывался, но по небольшим делам, по которым не надо сидеть по много дней. Отпустили. Дома застал встревоженную Софью Ефремовну, передавшую мне полученную повестку о явке (обязательная) в отдел юстиции по делу. Успокоил изболевшуюся Софью Ефремовну: раз приглашают по делу в отдел юстиции — беспокоиться не о чем. Пошел, спросил, где секретарь. Направили. Секретарь меня знал, и оказался он братом М. Аджемова (московский присяжный поверенный). Спросил его,
