Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019 - Коллектив авторов

  Пьяницу Серёгу.

  За посёлком вышел лось

  Молча на дорогу.

  Вышел, тихо постоял,

  Тишину послушал,

  Будто тоже потерял

  Родственную душу.

  Этот синий окоём,

  лес притихший, грозный,

  даже если и вдвоём,

  ощущаем розно.

В одиночку у реки

Боль свою залижем.

Все мы в жизни – чужаки,

Только после – ближе.

Будто тёмный этот лес —

Проступает вечность.

Кто там бес, а кто балбес?

Всё земное – ветошь.

Постояв и приравняв

Всех живых, сохатый

По теченью низких трав

В лес ушёл, до хаты.

Запой

Двое суток он пьёт,

две ночи пьёт и два дня.

Его позвоночник гнёт

страшная западня.

Как будто татарский плен,

на теле пуды, пуды,

толщи бетонных стен,

и тонны гнилой воды.

Он в космосе забытья,

он с ним один на один.

В одно мировое я

слившийся нелюдим.

Ныряя во тьму пучин,

уходим в глубя, в глубя

до самых первопричин,

но, потеряв себя.

Лежит на полу вдоль труб

жалкий, в одних трусах

скрюченный голый труп

с мусором в волосах.

И только на третий день —

проблеск, далёкий свет.

Мысли, не то, что тень,

даже и тени нет.

Мычит. Очевидно, рад,

выныривая, как Ной

в этот кромешный ад

из ада, что за спиной.

«Мне не по рангу и не по уму…»

   Мне не по рангу и не по уму,

   но к Богу обращаюсь, к Самому:

   «Создатель, я не Ной, не Моисей,

   но снизойди, сомнения рассей.

   Зачем Ты намешал добро с дерьмом?

   Зачем Ты зверя наделил умом?

   Хоть членом запиши в Мальтийский клуб —

   он, как и был, самодовольно глуп.

   Он, даже образованный – маньяк,

   лишь водку заменяет на коньяк,

   а бабу на резиновую бабу,

   удобную во всех вопросах как бы.

   И в планах у него – надыбать столько,

   что станет всепланетною помойка.

   Зачем, скажи, прошу, не отхохмись,

   Ты поселил в химере этой мысль?»

   Прислушаюсь с тоской к высокой сфере:

   гудят в ночи турбины в стратосфере.

   Он думает, молчит по доброте.

   Докурит самолётик в высоте,

   и выставит морзянкой в небе сбоку:

   «Не ссы, мужик! Не так уж всё убого!»

«Приметами осени, севера…»

  Приметами осени, севера

  в утреннем серебре —

  оттенки тончайшие серого

  присутствуют в октябре.

  Травин паутина хрупкая,

  над нею – луны следок.

Иду, как капусту хрумкаю,

крошу сапогом ледок.

Свалялся, как шерсть зайчихи,

сухой бурьян на мысу.

Стоит охотничий, тихий

октябрь в опустевшем лесу.

«Буксир привалил, поторкался…»

  Буксир привалил, поторкался

  и присмирел, как в сети

  попавший налим. Потёртые

  пегие дяди Пети

  усы появились боцманские

  и вылинявшая тельняшка.

  Доскою тяжёлой ботая,

  Крикнул: «А ну-ка, Пашка,

  сбегай дяде за пивом

  пока охлаждается дизель».

  И, посмотрев игриво,

  чайке сказал: «Во жизень!»

  Чайка взглянула зорко

  острым взглядом хирурга.

Мимо прошла моторка,

торкнулись волны гулко.

Парнишка летел к палатке,

а боцман, прищурив глазки,

курил на борту и сладко

потягивался: «Как в сказке!»

Сладко быть недалёким,

плыть, как в воде окурки.

Окинешь весёлым оком —

на пляже все люди – «чурки»!

Дизель заторкал бодро,

Волн распуская сети.

Чайка зависла над бортом,

как усики дяди Пети.

«Бродяжница душа твоя, скажу…»

К. Кравцову

Бродяжница душа твоя, скажу,

огнепоклонница. И что ей облаченья?

И что ей крест? Она сама – мученье.

А ты ей – ада пламенную жуть.

Ах, батюшка, писал бы ты стихи.

Зачем тебе ещё крестить младенцев,

в полотнища казённых полотенцев

завёртывать грядущие грехи?!

Вино твоих стихов претворено.

Водица галочья, кладбищенские лики?

Зачем тебе гроба и базилики?

Запущено, жужжит веретено,

выводит нас из слепоты наружу.

Косматый лик, суровейший догляд

нет, не спасут, а лишь перехитрят

испуганную призраками душу.

Возьми свой крест – пиши, пиши, пиши.

Не трогай этот камень преткновенья.

Да, смертны мы, и всех нас ждёт забвенье,

и сами мы забывчивы. Пиши!

Преображение

Весь сад усыпан яблоками. Боже

наш праведный, такого урожая

лет десять мы не видывали. И

случился ветер на Преображенье,

и дул весь день порывами. И вот

усыпал сад тяжёлыми плодами.

Повсюду яблоки: на тропке, на траве,

на крыше шиферной дощатого сарая.

Не соберёшь, не выберешь, не съешь.

Наполнены корзины, вёдра, сумки,

кадушки, ящики, тазы, кастрюли…

А яблоки всё падают. Их стук

пугливых птиц на ветках не пугает.

Весь день, всю ночь по одиночке,

                                  градом,

гремя о шифер, доски, тычась в грунт,

в крапиву, в лoпухи, текут шары тугие

медлительно, солидно, не спеша.

Спадают, вызрев. Разве их

                          удержишь?!

Как чудо, вызревавшее по капле,

и вдруг преобразившее в минуту

земную плоть в сияющий эфир.

И слёз ещё не вытерли – одежды

готовы новые, что чище серебра,

торжественней тяжёлого атласа,

воздушнее ажурных кружев. Это

за каторгу, за мшелые землянки,

за срубы чёрные, за пост, за схиму, за…

Минует всё, и только торжество

минутного того преображенья

нетронутым останется. За чудо

благодарят ли? Ведь оно нежданно.

Чем дольше ждут, тем всё-таки

                      нежданней,

как дар, как озарение, и как

ребёнка долгожданного рожденье —

банально и торжественно, как всё,

что Бог даёт. Благодарю же, Боже!