Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко
До Халхин-Гола он не доехал, зато на «освободительный поход» в Западную Белоруссию угодил. Следом – Финская, которую оттянул по полной. И в июне 1941-го пошел в военкомат сам, хотя было ему, на минутку, уже 43 года! Но знал, что все равно вызовут. К тому же не забывайте психологию того поколения. Война пришла – значит, мужчине надо становиться в строй. Мой дед по другой, отцовской, линии тоже ушел на фронт добровольцем и – погиб.
Однако до химоружия на Второй мировой дело как-то не дошло, так что старшего лейтенанта Краснопёрко по ходу службы постоянно переназначали на всякие «не химические» должности. Последняя, согласно выставленным на сайте «Подвиг народа» наградным документам 1945 года, – помкомандира разведроты. Почему попал в разведроту – не знаю. Ему было уже под пятьдесят, очкастый, особой физической силой не отличался. Может потому, что знал немецкий? В общем, сказать не могу: сам дед, подобно многим фронтовикам, войну вспоминать не любил.
В 1944-м со своей частью он освобождал Минск. Естественно, кинулся искать семью. На Комсомольской жили друзья-белорусы, они деду сказали, что, по слухам, его жена и дочери погибли, даже рассказали, как именно: повешены за попытку уйти к партизанам. Понятно, в каком состоянии дед отправился воевать дальше. Дошел до Кенигсберга, участвовал в его штурме и закончил службу, судя по опубликованным сегодня данным Министерства обороны, 09.10.1945. Демобилизовавшись, вернулся в родной город, первым делом пошел к тем же друзьям и услышал: Давид, мы перед тобой виноваты – твои живы. Бабушка тогда работала во 2-й больнице, при больнице и жили – в подвале им выгородили комнатку. Мать всегда помнила, как в один замечательный день издалека увидела среди уличных развалин спешащего к ним отца в форме…
Он работал в Комитете госконтроля. Во время борьбы с космополитизмом был уволен, после чего пошел на радиозавод (позже ставший ПО «Горизонт») – сначала мастером цеха, потом до самой пенсии возглавлял химлабораторию. Трудно сказать, каким дед был в молодости, у меня в памяти – лысый старик в очках, вечно с очередной книжкой, с неизменной сигаретой в уголке рта, педантичный, немногословный, погруженный в свои мысли.
Ибо на пенсии дед, наконец, занялся тем, о чем, видимо, мечтал всю жизнь, – языками.
О, эти языки! Сколько он их знал на самом деле – сказать не могу. Славянские – это понятно. Само собой идиш и, полагаю, немножко иврит (по крайней мере, журнал «Советиш Геймланд» дед выписывал). Раз идиш – значит, и немецкий (поскольку схожи). О прочих европейских тоже имел представление – помню, например, как дед читал книгу на румынском. Но ведь были языки и совсем диковинные! Суахили… бирманский… амхарский… санскрит… еще чего-то в том же роде… У меня до сих пор стоят на полке оставшиеся от деда словари – он их заказывал по почте в Москве в специализированных издательствах. Мне-то не нужны, однако выбрасывать рука не поднимается.
И только не спрашивайте, зачем ему это было нужно! Естественно, на суахили или на бирманском поболтать деду в Минске было не с кем. Думаю, просто нравилось осваивать новые знания, сличать слова, находить общие корни, разбирать непривычные литеры. Кто-то на пенсии с удочкой целыми днями сидит, а тут…
В общем, вот такой был человек. Тихий. Сосредоточенный. Возможно, даже не от мира сего. Но учтите – четыре войны (или пять?) он на своем веку отпахал. И в июне 1941-го сказал своим девочкам: «Вот вам, дочушки, ключ от квартиры, а я – на фронт».
Ее мать, моя бабушка
Из книги: «Где теперь мама? Две недели назад она поехала в командировку». И еще через четыре главки: «Это чудо! Мама пришла. Увидела нас на улице возле бывшего дома. Она шла из Волковыска с раненой ногой! Невероятно!»
«Мама» – это моя бабушка, Рахиль Ароновна Краснопёрко. Дальше про нее говорить мне придется очень много и подробно.
Я по привычке буду постоянно употреблять слово «бабушка» с тем же шлейфом ассоциаций, что у каждого из нас, – пожилая, добрая, ласковая, уютная… Но будем помнить: в 1941 году «бабушке» было 39 лет. Нестарая еще женщина. Как уже сказано не раз – врач-невропатолог. Причем явно высокой квалификации – вела научные исследования в белорусском ГИФОНе (тогдашний Государственный институт физиотерапии, ортопедии и неврологии), писала диссертацию, в 1930-е стажировалась в Москве у великого Бурденко. В 1940-м ее перевели в Минский облздравотдел и перед самой войной командировали в недавно присоединенную Западную Белоруссию, где развертывалась новая система здравоохранения.
Люди, помнившие Рахиль Ароновну по войне, вообще по работе, в один голос говорили: это была «железная женщина». «Человеком удивительной воли и энергии» назвал ее в своих партизанских мемуарах «Когда опасность рядом» Сергей Иванович Мальцев, в войну – командир одного из отрядов 12-й бригады. И вдобавок она была врачом – снова и снова данное обстоятельство подчеркиваю. По сути, я пишу эти строки только потому, что бабушка умела лечить людей. Тезис нуждается в пояснении. Что ж, попробую…
Побег
Книга матери заканчивается на том, что юная Аня, Рахиль Ароновна и маленькая Инна решают бежать из гетто – благо, какой-то «человек в гимнастерке» сказал, что может вывести их к партизанам. Шанс на спасение! «Мы идем к своим».
Только дальше события развивались вот как.
…Они сорвали геттовские желтые «латы»-нашивки, дождались, когда полицай-охранник отойдет подальше, проползли под проволокой. Озираясь, боясь нарваться на патруль, пошли по указанному адресу – благо было недалеко. Дошли. И оказалось: человек, пообещавший помочь, мертвецки пьян. Пьян настолько, что лишь мычит с кровати что-то невнятное, отмахивается, никого никуда вести не собирается, поскольку просто не может.
И стало ясно: все сорвалось.
Но жена этого пьяного вдруг сказала: «Подождите во дворе». Через пару минут вышла на крыльцо сама – в пальто, в платке. Пояснила: идем на вокзал. Я впереди, вы на расстоянии сзади. Друг друга мы не знаем. Ко мне не подходить, тем более – не заговаривать. На вокзале сядем на поезд. Я пройду в вагон, а вы тихо стойте в тамбуре. Когда будет Руденск – я выйду, вы за мной.
Даже не знаю – был это еще день или уже вечер, ночь, однако время по-зимнему сумрачное и холодное. В любом случае других вариантов не оставалось – не в гетто же возвращаться!
