Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото

Подобная мода вызывала у меня отторжение, ведь в Японии на протяжении веков ступни считались наименее почтенной частью тела, и самый прекрасный или дорогой подарок утратил бы всякую ценность, если б его изготовили в форме обувки.

А японские безделушки! Они встречались повсюду, причём порой в самых неожиданных и неподходящих местах. Бэнто и миски для риса на столиках в гостиной, дешёвые картины-свитки на элегантных стенах, гонги из святилищ, чтобы сзывать к столу, эфесы мечей в качестве пресс-папье, чернильницы, в которых держали носовые платки, и шкатулки для писем, в которых лежали перчатки; свадебные чашечки, приспособленные под булавки, и даже маленькие бамбуковые плевательницы, куда — я сама это видела — ставили срезанные цветы.

Со временем мой упрямый ум приучился до определённой степени отделять предмет от его окружения, и я начала видеть его художественную ценность глазами американцев. И обзавелась привычкой: всякий раз, как мне случалось заметить нелепость, происходившую от слабого знакомства с Японией, я тотчас же пыталась вспомнить такую же нелепость, только в Японии по отношению к вещам иностранным. И мне всегда удавалось подобрать не один пример. Как-то раз невинный вопрос молодой женщины — она недоверчиво уточнила у меня, правда ли, что в Японии, как им рассказывали на лекции, элегантно одетые дамы порой набрасывают на плечи вместо шали обычные дешёвые скатерти из синели, — пробудил во мне воспоминания. Я лишь рассмеялась и признала, что несколько лет назад это действительно было модно. Импортные товары были редкими, дорогими, а поскольку в Японии скатертями не пользуются, нам и в голову не приходило, что это вовсе не шали. Правда, мне не хватило духу признаться, что я и сама носила такую «шаль», — сказала лишь, что помню такие случаи из своего детства в Нагаоке.

Как-то раз мой отец из очередной поездки в столицу привёз Иси и Кин по большому турецкому полотенцу с цветной каймой и длинной бахромой. Обе служанки, преисполнившись гордости, накинули эти полотенца на плечи и отправились в храм на службу. Я до сих пор вижу, как они важно выходят за ворота, а на их плечах поверх японского костюма с длинными рукавами белеют полотенца, новые, жёсткие, и болтается бахрома. Сейчас подобное зрелище меня позабавило бы, тогда же я любовалась и ничуть не удивлялась, что Иси и Кин завидовали все, кто их видел. Но как я ни старалась смотреть на японские предметы глазами американки, всё-таки одно особенно негармоничное сочетание самым глупым образом несколько месяцев не давало мне покоя. Когда я впервые нанесла визит миссис Хойт, хозяйке прекраснейшего дома, взгляд мой упал на чудесную резную магонотэ — «руку внука», как её именуют в Японии, в Америке же такие вещицы называют попросту чесалками для спины; магонотэ висела на шёлковом шнурке на шкафчике эбенового дерева, а рядом с ней на том же шнурке висели чётки из хрустальных и коралловых бусин. Магонотэ вырезали из слоновой кости, чётки — из редкого розового коралла и безупречного хрусталя, но такое неуместное соседство убивало, на мой восточный взгляд, всю красоту. Всё равно что положить на столик в гостиной рядом с Библией зубную щётку.

Я не стала критиковать выбор хозяйки. Её безупречный вкус во всём, что касалось искусства, не подлежал сомнению, а в Америке наша магонотэ — произведение искусства, и только. С этой точки зрения её повесили куда нужно. Я это понимала и всё-таки каждый раз, как заходила в эту комнату, упрямо отворачивалась от шкафчика. И лишь через два года тесной дружбы с хозяйкой дома я набралась смелости признаться ей в том, что так шокировало меня в первый визит. Она по сей день смеётся, и я вместе с ней, но всё-таки на душе у меня теплеет, стоит мне вспомнить, что чётки и магонотэ уже не висят рядом.

И ещё одну вещицу убрала миссис Хойт в то же самое время, когда перевесила «руку внука» и чётки. А именно большую цветную фотокарточку, запечатлевшую Японию, — не снимок со старинного образа, а современную фотокарточку. Эту милую картинку с изысканной композицией в нежных оттенках хозяйка дома повесила на видное место. Её неискушённый взор видел в этом снимке исключительно красоту, у меня же от стыда щемило сердце. Ни в одном приличном японском доме такую фотокарточку никогда не повесили бы, ведь на ней была изображена известная токийская куртизанка на пороге дома, где она принимала клиентов. «И почему японцы продают такие вещи?» — с содроганием спрашивала я себя и вместо ответа задавала вопрос, который ставил меня в тупик: «И почему американцы их покупают?»

Однажды мы с подругой отправились в город за покупками. Мы ехали в трамвае, и моё внимание привлекла сидевшая напротив нас маленькая девочка: она без конца что-то ела. Дети в Японии не едят на улице и в общественных местах, а я тогда ещё не знала, что в Америке, как и у нас, принято есть исключительно за столом.

Мы с подругой увлеклись беседой, и некоторое время я не смотрела на девочку, но потом мельком взглянула и заметила, что та до сих пор ест. Я то и дело поглядывала на неё и наконец обратилась к подруге:

— Интересно, что же такое она ест, — сказала я.

— Она ничего не ест, — ответила подруга, — она жуёт жвачку.

Я вновь посмотрела на девочку. Она была вялая, измученная, руки бессильно лежали на коленях, в ногах стоял какой-то свёрток, так что сидеть девочке было явно неудобно. Глядя на её усталое личико, я вдруг вспомнила, как мы ехали на поезде через весь континент.

— Ей плохо? — уточнила я.

— Думаю, нет. А почему вы спрашиваете?

— Кажется, я в поезде принимала это лекарство, — пояснила я.

— Ну что вы, — со смехом возразила подруга, — жвачка отнюдь не лекарство. Это что-то вроде воска, только чтобы жевать.

— Но тогда зачем девочка её жуёт? — удивилась я.

— Большинство детей её сословия жуют жвачку. Но это так неизящно, что я своим детям этого не позволяю.

Больше я ни о чём не спрашивала, но наша беседа отчасти пролила свет на то, что случилось со мною в поезде. Меня укачало, и миссис Холмс дала мне лекарство, ароматную плоскую пастилку, — сказала, что это помогает от тошноты. Я сунула пастилку в рот, долго жевала, но проглотить не смогла. Наконец мне надоело, но миссис Холмс по-прежнему ела