Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

Конечно, если бы об этих стихах узнали Власов и Ежак, то они разговаривали бы со мной иначе.

В Минусинске я вплотную столкнулся с социальным расслоением. Большинство из моих товарищей по классу, как и я, жили впроголодь. Мы с нетерпением ждали, когда на одной из перемен (правда, далеко не всегда) нам выдадут по булочке, чаще всего из отрубей или самой низкосортной муки. Но одна из девочек, учившихся в нашем классе, булочек никогда не ела. Она приходила в школу в котиковой шубке, дорогих платьях, на которые девочки, ходившие в обносках, смотрели с завистью, сытая и благоухающая. Это была Валя Шуруп, дочь первого секретаря Минусинского горкома партии. Она никаких тягот военного времени не ощущала. Помню сыновей заведующего горторготделом Когана, которые были младше меня. Эти мальчики по тогдашним меркам были одеты как денди и относились к своим соученикам с плохо скрываемым презрением. Социальные изгои, к которым принадлежал и я, это остро ощущали.

Одним из моих товарищей в Минусинске был не то поляк, не то польский еврей примерно того же возраста, что и я. Каким ветром занесло его семью в Минусинск – не знаю. До войны они жили в Польше. От него я впервые узнал правду о трагедии в Катынском лесу и с тех пор не верил официальной версии, будто убийство польских военнопленных – дело рук немцев. Марек (так звали тогда моего товарища) предупредил меня, чтобы я никому об этом не говорил. Я ответил, что хорошо это понимаю (пережил ежовщину!), и держал язык за зубами.

Упоминание об этом знакомстве в предшествующих изданиях моих воспоминаний получило неожиданный отклик более чем через шестьдесят лет. Вот какое письмо я получил из Израиля в 2006 году от товарища, с которым коротал время в Минусинске. Воспроизвожу его предельно точно, исправляя лишь те погрешности стиля, которые затрудняют усвоение смысла написанного. Вызваны они тем, что автор письма отвык выражать свои мысли по-русски. В его оправдание замечу, что я не смог бы выразить их ни на идише, ни на иврите. Но колорит письма постарался сохранить. Опустил то, что не представляет общего интереса. Вот это письмо.

Дорогой Юра! Я пробовал писать тебе рукой, но, отвыкнув, рука все переходит на латинские буквы. Я больше смазывал, чем писал, и то больше писал биографию, чем письмо. После нескольких дней я решился на перестройку и купил трехъязычную клавиатуру для моего компьютера и вот начинаю писать тебе, как надо. Пока идет очень медленно, но все лучше.

Меня звали Марек Фишлер, но я перевел имя на иврит и теперь зовусь Мордехай Кафри. Я тебя хорошо помню и особенно две беседы между нами, которые имели влияние на мое мышление. Однажды мы разговаривали об атеизме (я атеист) и ты меня спросил, как я объясняю совесть. Я не был готов к ответу на такой вопрос и попросил у тебя несколько дней, чтобы продумать его. Мой ответ был таков: когда человек осознает, что, кроме собственного интереса, существует и общий интерес, тогда соотношение между ними может восприниматься как совесть. Ты принял мой ответ как «логичный», что означало: «логичен, но не убеждает меня». Иными словами, мой ответ тебя не убедил. Я возвращался к этому вопросу в начале моих тридцати лет, когда я перестал быть марксистом и, между прочим, понял, что эта теория, по сути, нейтральна к морали, хотя и убеждает обычно морализированием.

Вторая беседа состоялась после того, как ты был на базаре и увидел, сколько евреев там занималось торговлей. Ты мне сказал, что, может быть, я должен стать общественным деятелем и пробовать изменить такую ситуацию[49]. Когда я встретился снова с еврейской общиной в Польше и потом в американской зоне (оккупации. – Ю. Т.) в Германии, а дальше в самой Америке, я узнал, что это, уже сто лет, – большая тема дебатов в еврейской общественности. Позже я понял, что она может быть решена только в собственной стране. Оказалось в действительности, что ее невозможно решать, пока мы живем как национальное меньшинство во многих странах мира.

В Нью-Йорке я вступил в Еврейское юношеское движение социалистов-сионистов, чья идеология утверждает, что менять социологию (видимо, психологию? – Ю. Т.) своего народа надо собственным примером, а не наказанием другим людям (так у автора письма). Мы решились уйти из университетов (я учился антропологии) и пойти на физическую работу. В 1951 году мы поехали в Израиль жить в сельскохозяйственной коммуне (кибуц на иврите) – в них половина израильского сельского хозяйства.

Так я и живу уже 55 лет и, до пенсии в 70 лет, работал в разных отраслях агрокультуры – 30 лет в куроводстве.

В войне погибла почти вся моя семья. Из семьи отца остался только я. Из семьи матери те люди, которых ты видел (их я не помню. – Ю. Т.), и один дядя, которому удалось пережить 11 концлагерей. От него мы узнали о судьбе остальных. Я решил постараться народить детьми новую семью (так у автора письма. – Ю. Т.). Трудная задача со многими драмами, но у меня теперь 5 детей и все женатые, и у них 14 внуков и еще один в 3-м месяце беременности (так у автора. – Ю. Т.). Кибуц оказался для меня очень хорошей средой для воспитания детей. Я был дважды женат и теперь я уже три года вдовец.

Мои дети живут в городах, как и большинство уроженцев кибуцев. В их глазах коллектив – это прошлое. Я знал, что и я приближаюсь туда же, но довольно здоров и не тороплюсь. Теперь пробуем вжить кибуц в современный капитализм, и это нам удается ценой потери общих элементов нашего быта (замечу от себя, что идеи коллективизма, которым, по-видимому, остался верен автор письма, не очень совместимы с капитализмом, особенно современным. Ведь он и сам признает, что коллектив в глазах поколений, пришедших нам на смену, – это прошлое).

Письмо Марека (так буду называть его по старой привычке) оживило беседы, которые мы вели и которые в то время были далеко не безопасны. Поразительно (особенно в сопоставлении с днями нынешними) то, что шестнадцатилетние мальчишки, ходившие в обносках, полуголодные, искали ответы на вопросы, над которыми тысячелетиями бьется все человечество. Все-таки во многом мы были чище и совестливее поколений, которые ныне правят бал.

На письмо Марека я ответил, но на этом переписка оборвалась, а попытки найти его пока ни к чему не привели. Не теряю надежды на то, что он жив и сохранил добрые чувства