Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2019 - Коллектив авторов
Что ж, из жалости она согласилась прибавить его фамилию к своей – но при условии, что никогда не допустит его к своей постели. Жалость, больше похожая на жестокость. Но она держалась этого условия неумолимо – до самого конца его окаянных дней. Слепое, на античный манер роковое орудие промыслительно-философского рока: будто претворенный сухонький Кант воздает отмщение громогласному самохвалу Ницше.
Есть три замечательные фотографии, на которых она запечатлена с великими спутниками своей жизни – они же жертвы в ней заключенной судьбы.
На первой она, юная, двадцатилетняя, стоит с хлыстом за повозкой, в которую впряжены двое мужчин: Ницше и его друг – философ Рее, тоже, разумеется, в нее влюбленный. Композицию придумал Ницше и сам же, по-собачьи преданно глядя в глаза, вручил ей плетку. Тот самый Ницше, что оглушил целую эпоху своим громогласным: «Идешь к женщине? Возьми с собой плетку!» Вот она, цена громыхания. Выражение трех лиц на фотографии – услада для физиономиста. Мужчины млеют от глупого счастья,
Ницше весь в мечтах и порыве, Рее тоже на что-то надеется, как теленок.
А Лу? Лу будто в легком раздумье: а так ли нужен ей весь этот театр? Пройдет немного времени, и она решит, что этот театр ей не нужен.
На другой фотографии, сделанной тридцать лет спустя, Лу среди участников психоаналитического конгресса в Веймаре. Нужно помнить, что Лу только что заинтересовалась психоанализом и, чтобы разобраться, что там к чему, без всякого приглашения отправилась «к ним» на конгресс. Однако ж восседает в самом центре группы, с видом королевы, будто и собрались-то все ради нее. Фрейд и Юнг где-то на заднем плане. У Лу осанка, да и возраст матроны, но красива еще какой-то неестественно моложавой красотой, как напившийся крови вампир. Разве что Айседора Дункан еще способна была так блистать в такие же лета, но ведь у знаменитой танцовщицы это было необходимой профессиональной заботой.
Третья фотография – с Рильке. Вернее, их целая серия: лето 1897 г., под
Мюнхеном. Самое начало их духовно-эротического романа. (Любопытно, что третьим на эти фотографии затесался известный русский литератор Аким Волынский, оказавшийся в ту пору в Мюнхене. Как и в случае с Ницше, судьба словно заботилась о непременно русском фоне важнейших жизненных встреч урожденной петербурженки.) Эту серию фотографий надо бы назвать фотосессией. Вот где Лу, кажется, более всего счастлива. Этот юноша, почти годившийся ей в сыновья, потянулся к ней всем своим существом, полюбил и как прекрасную даму, и как свою музу. И юноша-то из тех – о, это она сразу угадала! – что появляются не чаще одного раза в столетие. Целых три года она проводила с ним гораздо больше времени, чем со своим мужем. Хотя так и осталось их двоих тайной, держала ли она возлюбленного поэта на таком же расстоянии от своих женских прелестей, как несчастного мужа-ориенталиста. Известно лишь, что она водила его в театры, на выставки и в салоны, знакомила с издателями, устраивала литературные заказы и вечера. Прогуливала по Европе, дважды привозила в Россию – к Толстому в Ясную Поляну, к Суворину в Петербург, к Пастернакам в Москву, к поэту-самородку Спиридону Дрожжину в его приволжскую деревню в Тверской губернии.
Только эти поездки, по признанию самого Рильке, сделали его поэтом. Особенно впечатлили его московские сорок сороков. На Пасху 1899 г. они отстояли литургию в Успенском соборе московского Кремля, неподалеку от первой пары Москвы – генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича и его супруги Елизаветы Федоровны, будущей православной святой. Наверное, они встречались глазами – две ровесницы-немки, накрепко связанные с Россией, но с такими разными, полярно разбегающимися биографиями.
Одна из Германии приехала в Россию, чтобы стать здесь святой, другая, напротив, перебралась из России в Германию, чтобы в конце концов прослыть там ведьмой. Hexe, «Ведьма» – так называли Лу в Гёттингене, овеянном традициями университетском городке, избранном ею после длительного кочевья в качестве постоянного места жительства и окончательного упокоения. В XX в. ей суждено было прожить почти столько же, сколько в девятнадцатом. И воочию наблюдать триумф Адольфа Гитлера – то бишь карикатурнейшую вульгаризацию идей ее давнего друга Ницше. Вообще-то друзья Ницше были у Гитлера в фаворе, но в данном случае перевесила ее близость к другой знаменитости – «упадочному еврею» Фрейду. Гестапо явилось арестовывать
Лу в день, когда земное существование ее завершилось. Бумаги ее опечатали, многие рукописи и письма из ее архива пропали.
Так что цветущий пик ее жизни пришелся на самую середину отпущенного ей срока. Рубеж веков, годы с Рильке, Мюнхен, Берлин, Италия, две поездки в Россию. Обретение там великим поэтом – под ее водительством – небесной, мистической родины. «О, если бы я был русский крестьянин с просторным лицом…» – писал тогда Рильке по-русски. Самые счастливые годы в жизни обоих.
Однако через три года, почуяв, что затягивающийся, как петля, роман угрожает ее душевному благополучию, она отправила Рильке в отставку. Не жертвовать же счастью своей свободой.
Юные секретари, ученики и ученицы еще долго будут виться вокруг нее и ее ложа, но, конечно, никто из них даже и отдаленно не сможет сравниться с Рильке по части так ценимой ею «пронизанности духом». Ну и пусть. Дух духом, а свобода дороже. Нет, недаром все же молва приклеила к ней этот «ведьмин» ярлык. Ведь «свобода – прежде всего» и есть главный лозунг злополучного демонизма во всех его ипостасях.
Поразительная, загадочная, странная женщина. Как-то совсем не умещающаяся в оставленные ею потомкам труды. Потому что она хоть и блистала в свое время в самых престижных журналах Европы, пожиная похвалы модных критиков, но время-то основательно соскребло с ее трудов глянец.
Какое-то магическое «чуть-чуть», обеспечивающее бессмертие словесных созданий, так и не далось ее перу. И проза, и эссеистика ее со временем заметно поблекли. Проза – потому что оказалась слишком банальной, неотличимой
