За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Почему вы не пишете о созидательном труде советских трудящихся?

– Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления жизни в советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя. Я – сатирик.

С. С. Топленинов, Н. Н. Лямин, Л. Е. Белозерская-Булгакова, М. А. Булгаков в Останкине

1926

[МБ КП ОФ-1009]

– Подпишите, пожалуйста, здесь и здесь, – пригласил Гендин допрашиваемого к своему столу.

– Что, допрос окончен? – изумился Булгаков, поставив подписи там, где значилось в скобках: «с моих слов записано верно».

– У вас есть что-то еще, о чем вы бы хотели доложить?

– Меня теперь в камеру?

– Отчего же? Вы свободны. Можете вернуться к своей Любови Евгеньевне Белозерской. – И Гендин, встав из-за стола, протянул ему руку. Михаил Афанасьевич пожал ее, сожалея о влажности своей ладони, и направился к двери. Неужели так просто отпустят?

– Минутку, – окликнул его Гендин. – Послушайте. – У него в руке был лист бумаги, с которого он зачитал: – «Вторая и последняя часть повести Булгакова “Собачье сердце”, дочитанная им на “Никитинском субботнике”, вызвала сильное негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему: очеловеченная собака стала наглеть с каждым днем, все более и более, стала развратной, делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления. Все это вывело профессора из себя, и он разом покончил с созданным им самим несчастием, а именно: превратил очеловеченную собаку в прежнего, обыкновенного пса. Если подобные выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от книжного голода, а еще больше от бесплодных поисков оригинального, хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контр-революционных авторов у нас. 24 марта 1925 года». Как вы думаете, кто бы мог написать такое и принести нам в виде доноса?

– Могу только предполагать, но называть имена не стану. А кто?

– Идите.

Л. Е. Белозерская-Булгакова и М. А. Булгаков

1926

[МБ КП ОФ-1010/1]

Глава шестнадцатая

Кошмар

1939

Она завела его в фойе кинотеатра «Гигант»:

– Это известнейший писатель Михаил Булгаков, у него тяжелый приступ, вызовите, пожалуйста, карету скорой помощи.

– Лучше Дантеса. И на Черную речку, – пробормотал он, сидя на банкетке, жалобный, вспотевший, испуганный.

«Скорая» примчалась довольно быстро, все-таки Невский проспект, а не окраина. Обследовав больного, отнеслись с уважением, сказали, что причин для госпитализации не видят, но любезно отвезли в «Асторию» и обещали прислать лучшего окулиста. Булгаков попросил позвонить Андогскому:

– Он меня после Нового года обследовал, обнаружил явления воспаления зрительного нерва с участием окружающей сетчатки.

– Непременно позвоню. А пока – строгий покой, – сказал врач «скорой», приятного вида человек лет пятидесяти. – Я ваш давний поклонник, Михаил Афанась-евич. Все ваши пьесы смотрел. Говорят, скоро новая выйдет, про Сталина. Вот уж особенно любопытно.

Лежа в гостинице, Булгаков медленно приходил в себя. Как врач он понимал, что могут означать такие симптомы, но как человек успокаивал себя мыслью, что это какое-то чисто глазное повреждение. А ведь именно с потери зрения началось обострение гипертонического нефросклероза у его отца, приведшее Афанасия Ивановича к быстрой смерти. Отец умер, месяца не дожив до сорока восьми, а самому ему теперь как раз сорок восемь. Частое возрастное совпадение при наследственных заболеваниях. Но так устроен человек, что не хочет признавать неминуемость беды, – меня пронесет! И удивительнее всего врачи, которые все знают, но, когда дело касается их самих, не хотят признавать собственные знания.

– Это от всех треволнений, – успокаивал он и себя, и жену. – Не волнуйся, Люсенька. Это не смертельно. Позавчера в Большом театре подобное случилось. Сижу и не различаю лиц в оркестре, будто облаком заволокло, Максакову не узнал. Минуты три так было и прошло. Нервы шалят, нервное переутомление. Кстати, сейчас я гораздо лучше вижу, чем там, около «Гиганта».

– Может, рассосется? – с надеждой вопрошала любящая жена. – Голова как?

– Раскалывается.

– Примешь еще тройчатку?

– Пожалуй. Спасибо, любовь моя.

К вечеру он стал различать предметы лучше, и они сходили в гостиничный ресторан поужинать. Когда подали газеты, пытался даже читать, но получалось только крупные заголовки.

– Что там про войну-то? – спросил жалобно.

– Да ничего нового, – просмотрев статьи, ответила Елена Сергеевна. – Французы уверяют, что ведут тяжелые бои на границах с Германией.

– Врут, скорее всего.

Как хорошо начиналось это 11 сентября, и как ужасно оно заканчивалось! Измотанный, он еще раз принял от головной боли тройчатку и, когда обезболивающее подействовало, уснул. Ничего не видел во сне, как вдруг явился кошмар в виде черного облака, из которого раздался звучный голос: «Нефросклероз!» Он вскочил, посидел немного, жалея, что в таком роскошном гостиничном номере не наслаждается жизнью, а болеет, и снова улегся, бормоча себе:

– Ну какой тебе нефросклероз? Обычная пресбиопия на фоне постоянных нервных расстройств. Никакой вам не нефросклероз. Пустое.

Утром он чувствовал себя лучше, в глазах оставался туман, но не Кандинский, а всего лишь Моне. Сходили на завтрак, а когда вернулись в номер, зазвонил телефон, и портье прокрякал в трубке:

– Товарищ Булгаков? С вами хотят разговаривать.

Семидесятилетний Николай Иванович Андогский считался одной из величин в офтальмологии. Брат белого генерала, кончившего жизнь самоубийством в харбинском изгнании, он издал фундаментальный «Курс глазных болезней», преподавал в Военно-медицинской академии, но в последнее время практиковал дома, чуть ли не под домашним арестом, ибо считался контрреволюционером, а не арестовывали лишь потому, что некоторые высокопоставленные советские люди предпочитали лечиться только у него. Словом, типичный профессор Преображенский. Лысая голова, седые усы стрелками в разные стороны, белая борода клинышком.

Приехав к нему на проспект Володарского, бывший Литейный, Булгаковы словно окунулись в атмосферу квартиры из «Собачьего сердца», разве что Шарикова не хватало. Елене Сергеевне горничная накрыла чай в гостиной, а Михаила Афанасьевича профессор повел к себе осматривать. Тщательно изучив больного, Андогский тяжело вздохнул:

– Подозреваю более весомые причины воспаления зрительного нерва, чем просто нервное переутомление. Почечной недостаточностью не страдаете?

– Отец страдал, – деревянным ртом ответил Булгаков. – От нее и умер.

– М-да-с… Я, конечно, напишу чисто офтальмологический диагноз. Но вы сами врач, должны понимать.

– Что конкретно?

– Дела ваши плохи, голубчик. Возвращайтесь в Москву и