Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото
— Я молилась не о таком, — смущённо призналась она нашей матушке. — Я хотела младенца с золотистыми волосами, как у младшей сестрёнки Сьюзен.
Случившаяся в комнате Клара заметила с непосредственностью, свойственной американским служанкам:
— Японский ребёночек с золотистыми волосами — вот была бы умора!
— Она не японский ребёнок! — возмущённо вскричала Ханано. — Я не просила японского ребёнка! Мне не нужен японский ребёнок!
Матушка усадила Ханано к себе на колени, объяснила ей, как мы счастливы, что у нас в доме две японские девочки, и в конце концов утешила её сокрушённое сердечко.
В тот же день матушка заметила, что Ханано долго сидит в молчании перед большим зеркалом между двух передних окон гостиной.
— Что ты там высматриваешь, милая? — спросила матушка.
— Получается, я тоже японская девочка, — медленно ответила Ханано. — Я не похожа ни на Сьюзен, ни на Элис.
Она часто заморгала, сглотнула комок, но преданность голубым глазам и золотистым волосам уступила преданности любви, так что Ханано добавила: «Но мамочка ведь красивая! Я вырасту как она!» — и слезла со стула.
Невозможно постичь глубину детских помыслов, но с того дня Ханано заинтересовалась всем японским. Мацуо с удовольствием слушал её болтовню, играл с ней, но истории она ждала от меня, и вот я из вечера в вечер рассказывала дочке о наших героях, повторяла ей предания и песни, на которых росла сама. Больше всего Ханано любила рассказы о красивых черноволосых детях — я неизменно подчёркивала, что они красивые, — которые мастерили гирлянды из цветков вишни или играли в саду, где каменные фонари да изогнутый мостик над прудом среди деревцев и цветов. Я тосковала по родине, когда рисовала Ханано эти образы или в сумерках пела печальные японские колыбельные, а дочурка стояла подле меня и тихонечко подпевала.
Что пробудило в ней эту внезапную любовь к стране, которую она никогда не видала, — голос крови, а может, то было предчувствие, ведь дети порой удивительно прозорливы?
Однажды старая привычная жизнь для меня завершилась, оставив мне воспоминания, — полные как утешения, так и сожалений, проникнутые тревогой и трепетом вихрящихся в уме вопросов, ибо я лишилась мужа, а дети мои — отца. С последним весёлым словом и сонной улыбкой Мацуо стремительно и безболезненно скользнул через границу в старые новые земли за пределами нашего мира.
И нам — мне и моим детям — ничего не оставалось, кроме прощаний и долгой одинокой дороги. Страна, что встретила меня так радушно, так милосердно прощала моё невежество и ошибки, страна, где родились мои дети, где меня принимали с такой добротой, что не выразить и словами, — эта чудесная, деловитая, практическая страна не требовала и не желала ничего, что я могла ей дать. Она стала привольным, добросердечным, любящим домом мне и моим близким, но будущего для нас в ней не было. Она ничем не могла пригодиться моим растущим детям и не нуждалась в моей старости. А что это за жизнь, когда только учишься, но ничего не даёшь взамен тому, кто тебя учит?
Прошлое было сном. Из края туманных поэтических образов я переместилась в малопонятную путаницу практических дел, на беспечном своём пути собирая ценные мысли, чтобы ныне вернуться в край поэзии и туманов. Я спрашивала себя, что ждёт меня впереди.
Глава XXIV. Снова в Японии
Наконец волны — что за скука смотреть, как они катятся и разбиваются друг о друга! — остались позади, я вновь очутилась в Японии, и всё вокруг показалось мне едва ли не таким же странным, как по приезде в Америку.
Ни провинции, ни сословия не менялись у нас веками — существовали обособленно, держались своих традиций — и даже сейчас не сказать чтобы охотно поддавались уравнивающему влиянию современной жизни. Я немедля отправилась к родственникам Мацуо в западную часть Японии; и обычаи, и этикет, и даже обороты речи здесь целиком и полностью отличались от принятых в Токио и Нагаоке.
По прибытии нас встретила толпа родственников, все в торжественных одеяниях, ибо мы привезли с собой святыню, прах Мацуо, и на протяжении сорока девяти дней, до самого окончания траурных церемоний, со мной обращались как с почётной гостьей-посланницей. Но потом положение моё сделалось незавидным: вдова сына в Японии — существо незначительное, а ведь я, по сути, была именно ею, поскольку Мацуо, пока не решил остаться в Америке, жил в семействе дяди Отани как его приёмный сын.
Я очень беспокоилась за своих девочек, ведь в Японии дети принадлежат роду, а не родителям. После смерти Мацуо главой нашей маленькой семьи стала Ханано, но мы принадлежали к большой семье во главе с дядей Отани. Поэтому все родственники — и мои, и Мацуо — считали делом решённым, что мы с детьми поселимся у дяди Отани. Он нашёл бы нам место в своём красивом доме, обеспечивал бы меня красивой одеждой, но права голоса я не имела бы — даже в том, что касается моих детей. В некоторых обстоятельствах такое положение пожалуй что и неплохо, поскольку дядя Отани не скупясь снабжал моих детей всем, что считал им положенным. Но при всей его доброте — а свет не видывал человека добрее — я всё-таки не могла позабыть о том, что он принадлежит к консервативному сословию торговцев, а у них принято давать девочкам лишь начальное образование.
Ситуация непростая, и я в незавидном моём положении не могла сказать слова поперёк. Но надежда у меня была. Ханано хоть и считалась главой семьи, но была ещё ребёнком, следовательно, её мать, как временная правительница, обладала какой-никакой властью. Пользуясь этим, я попросила совета у дяди Отани. Объяснила ему, что Мацуо в завещании высказал желание, чтобы его дочери — поскольку сыновей у него не было — получили общее образование вроде того, какое им дали бы в Америке. И осмелилась попросить — во имя Ханано и властью, данной мне волей её отца, — чтобы мне позволили руководить учёбой дочек.
Дядя Отани подивился такой неслыханной просьбе, но, поскольку ситуация сложилась неординарная, созвал семейный совет. Если дело касается вдовы, обычно приглашают и членов её семьи, а поскольку брат мой присутствовать не мог, матушка послала взамен него моего
