За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
Никто не ожидал. И автор, и мхатовцы, с восторгом прочитавшие пьесу, находились в блаженной уверенности, что грядет новая бомба, которая разворотит театральный мир, выстроит на улицах еще более длинные очереди и напоит кассу морями денежного молока.
Поначалу Раскольников пытался снять «Зойкину квартиру», но на заседании Политбюро выступил Сталин:
– Давайте сжалимся над Вахтанговским театром. Эта поганая Зойка со своей квартирой дает ему доход, в пять раз превышающий все остальные спектакли, вместе взятые.
И Политбюро сжалилось. Ладно, не получилось с Зойкой, зайдем с другой стороны. Почитаем донесеньица осведомителей-гэпэушников: «Критически и враждебно относящиеся к соввласти буквально молятся на Булгакова как на человека, который, будучи явно антисоветским литератором, умудряется тонко и ловко пропагандировать свои идеи». И такое чудище окаянное свободно живет в советской стране, пьески ставит, денежки гребет лопатой! Сколько, вы говорите, он приносит годового дохода МХАТу? Сколько-сколько? Сто тридцать тысяч?.. М-да… Что говорите? «Бег» еще больше будет приносить? Хм… Но мы, товарищи, не для того революцию делали и кровь проливали, чтобы все деньгами измерялось.
И в итоге приговор, в котором все притянуто за уши: «Если в “Днях Турбиных” Алексей бросал обвинение в измене и продаже России большевикам верхам белого командования, то в “Беге” автор выводит целую группу военных руководителей этого движения, чрезвычайно импозантных и благородных в своих поступках и убеждениях. Если они и бегут от большевиков, то только потому, что последние движутся как некая мрачная и могучая стихия… Исходя из этого, Главрепертком считает пьесу “Бег” М. Булгакова в данном виде неприемлемой».
Через пару недель на Пироговку примчался Миша Яншин, репетировавший в «Беге» роль слюнтяя-интеллигента Голубкова:
– К Горькому! Горький за нас!
– Как да что? Объяснитесь, тезка.
– Я имел с ним только что разговор. Он удивлен решением Главреперткома. Говорит: «Я читал пьесу, пьеса талантливая, и сам автор талантливый».
– И вы думаете, Горький спасет?
– Горький!
– Да он так и не добился от ОГПУ, чтобы мне вернули рукопись «Собачьего сердца» и дневники. Ими и поныне там зачитываются сотрудники.
– В очередь, поди, записываются, сукины дети, – добавила Любовь Евгеньевна. – Но Миша прав, попытка не пытка, надо пробовать все варианты. У меня чутье, что Горький добьется.
– А у меня нет, – возразил Михаил Афанасьевич. – Наверняка Ягода давал ему читать мои дневники, а там я очень нехорошо отзываюсь о пролетарском писателе. Точнее, о нем как о человеке.
– А именно?
– Ну, вроде того, что он мне крайне несимпатичен как человек, но я признаю в нем крупного писателя.
– Так для любого писателя важнее, чтобы его признавали как писателя, им начхать, что о них думают как о человеке. Мака, ты же сам писатель! Тебе бы что понравилось? Если бы написали: «Человек прекрасный, а писатель – полное говно», или наоборот?
– Разумеется, наоборот. Черт побери, может, и впрямь стоит использовать товарища Горького в качестве открывашки?
И началась тягомотина. То и дело приходили новости, что на днях Горький выступит на очередном заседании Главреперткома. В июне. Потом перенеслось на начало июля, на середину, на конец… И приходилось торчать в Москве в надежде на проклятое вот-вот, вместо того чтобы рвануть на море и провести там пару месяцев. Любанга хотя бы июнь и июль пробыла на Волге, плавала на теплоходе, влюблялась, конечно же, там в кого-то, в Вольске искала могилу матери и брата, умерших от сыпного тифа во время голода в Поволжье. Постоянно просила еще денег, и он с трудом нацарапывал, чтобы отослать ей, то стольник, то полтораста.
– С меня довольно, – не выдержал он, когда она вернулась. – Надоело быть заложником у этих босявок. Собирайся, Любаша, едем.
– Куда?
– А хоть куда! На край света.
– У нас нет заграничных паспортов.
– Тогда на край Сэсэсэрии. Давненько я не был в Батуме.
И они поехали на самый юг, где СССР граничил с Турцией. Преступника тянет на место преступления. Хорошего человека манят места, где он был счастлив когда-то. Но бывает, что хочется побывать там, где ты сходил с ума от горя и невозможности исправить свою судьбу. Не помнить ни о чем, беззаботно глазеть, как в вагонном окне пробегает мимо тебя огромная страна, приехать в жаркий портовый город, взять дорогую гостиницу, пожить в ней недельку, а потом снять роскошную дачу прямо возле пляжа, в райском уголке под названием Зеленый мыс, а по-грузински – Мцвани Концхи, пить вино под шашлыки и бесшабашно петь, изображая грузинскую песню, вставляя в текст похабщину.
– Маська-Колбаська! Не стыдно? Пошлость какая!
– Так, а какое слово чаще всего попадается в статьях обо мне? «Пошлость». Ты живешь, душа моя, с объявленным и заклейменным пошляком. Помнишь вот это? «Литературный уборщик Булгаков ползает по полу, бережно подбирает объедки и кормит ими публику, и все его пьесы написаны в стиле пошлейших обывательских анекдотов и словечек».
– Охота тебе такое наизусть помнить? Мало того, всякую такую сволочную пакость в альбом собираешь. Перечитываешь с каким-то болезненным сладострастием. Кстати, откуда цитатка?
– Пан Якубовский, газета «Киевский пролетарий». Украинские товарищи особо красиво обо мне пишут.
– Довольно, Мака, ворошить. Смотри лучше, какой закат сегодня!
– Разве не такой, как вчера, Нэнси?
– Какая я тебе Нэнси!
– Ну, эта, главная героиня книжонки, которую ты читаешь. Очень на тебя похожа. Отныне буду звать тебя Нэнси.
– И глупо. Нэнси – уменьшительное от Анна.
Хоть он и не мог полностью отвлечься от московских дел, в Москву с чудесных пляжей Аджарии вернулся полный сил, готовый к дальнейшей неравной борьбе. Подоспел вовремя – в начале октября наконец состоялось обсуждение «Бега» во МХАТе в присутствии Горького и некоторых членов Главреперткома. Раскольников, конечно же, не явился.
Сначала Михаил Афанасьевич вышел на сцену и стал читать свою новую пьесу. Загорелый, красивый, волосы выгорели и стали желтыми, как песочек под южным солнцем, глаза на загорелом лице светились лазурью. Когда дочитал до финала и генерал Хлудов пустил в себя пулю, Горький первым громко захлопал, его бурно поддержали, и Алексей Максимович своей медленной походкой поднялся на сцену. Выдержал паузу. И заговорил:
Михаил Афанасьевич Булгаков. Фото М. Наппельбаума
1928
[Из открытых источников]
– Полюбуйтесь на нашего молодца. На него всех собак спустили, а он – спортивный, загорелый, полный сил, глаза сияют. Молодец! Вот это по-нашему, по-большевистски. А не то
