Термитник – роман в штрихах - Лидия Николаевна Григорьева
Девятнадцать
Она хотела петь томным голосом в ночном клубе для богатых, извиваясь в серебряном узком платье, как у Марлен Дитрих. А пела в церковном хоре, в длинной серой юбке и платке, который вечно сползал то на лоб, то на затылок. В седьмом классе она влюбилась в десятиклассника с глубоким шрамом на левой щеке, говорили, что от ножа. Он любил драться и стоял во главе ватаги местных хулиганов. А вышла замуж за дипломата и уехала с ним сначала в Китай, а потом в маленькую и скучную европейскую страну. Мужа, что скрывать, не любила. Но ценила его посольский статус и карьерные устремления. Перед родителями и московскими друзьями было не стыдно. Для посольских приёмов она купила на распродаже серебряное платье в пол, а в магазине "второй руки" слегка траченое белое боа из страусиных перьев. Платье можно обузить и перешить, а вот организовать себе низкий волнующий голос из писклявого дисканта невозможно. И она уже почти смирилась с тем, что детские мечты никогда не сбываются, как вдруг… Она любила это кафе в парижском стиле, с маленькими столиками, выставленными на тротуар. Это словно место в театральном партере – позволяет наблюдать драматургию живой жизни с неизвестным заранее сюжетом. Вот кто это идёт по другой стороне в длинной рясе православного священника? В столице этого карликового государства был православный приход, но постоянного священника долго не было. И вот, видимо, прислали. Высокий, стройный, с военной выправкой. Шагал широко, уверенно. И когда на переходе повернул в сторону кафе своё лицо, она увидела глубокий шрам на его левой щеке. И обжигающий взгляд, проникающий, казалось, в самую глубь её смутившейся души. Он не знал её, разумеется, в школьные годы, и не мог опознать. Но она-то, она… В ближайшее воскресенье после литургии она подошла к старичку-регенту, потомку первых эмигрантов, и сказала, что хотела бы петь на клиросе. Хор был настолько малолюдным, что ей не отказали.
Двадцать
Нелепая смерть, конечно. Пианистка Катя Лихолетова хотела надеть новый ключ на старый брелок, невероятно тугой и неподатливый, купленный – бог знает когда – в их первую с мужем любовную поездку на Кипр. И где теперь тот муж? И где любовь? А на Кипр она теперь ездит в жюри музыкального конкурса посидеть, юниц слишком прытких окоротить! У Лихолетовой была репутация непримиримого борца с женским пианизмом. Это мужская работа – была уверена она, в далекой юности искусавшая ногти до крови от творческого усердия. Мужчинам всё легко давалось. Но сама она была для них нелёгкой добычей. Не подпускала близко. И вроде бы даже не нуждалась в них. Для мужской работы по дому всегда нанять кого-то можно. Вот и замок ей поменял вполне приличный "муж на час". А про брелок она даже не подумала. Уже и ноготь сломала, тужась.
Да ещё вдобавок как-то неудачно повернулась, и острый нож, которым она пыталась отжать ободок, чтобы вдеть этот треклятый ключ, выскользнул из рук, уперся тупым концом в дубовый стол, на который она в своем усердии навалилась, прошёл меж рёбер и вонзился в предсердие.
Как-то неудачно жизнь сложилась: вот музыка в доме есть… а мужика нету…
Двадцать один
"В доме античного человека, конечно же, находилась разная посуда. И для повседневности, и для почетных гостей…".
Лена с досадой выключила телевизор. Потому что у нее опять, уже в который раз в жизни, не было почти никакой посуды, тем паче для почетных гостей! О чем они думают, новые сослуживцы мужа, если принесли на новоселье в их новую квартирку в пятой зоне Лондона такие не приложимые ни к чему подарки?! Антикварная пепельница с роскошной росписью на дорогом фарфоре, но муж уже давно курит трубку. Или вот белоснежный, весь в почетных трещинках узкогорлый древний кувшин, из которого пил родниковую воду, небось, ещё сам пророк Мафусаил! И ничего, что могло бы пригодиться в хозяйстве. Опять придётся новые ложки-поварешки покупать. Ведь в Мюнхене пришлось все оставить на служебной квартире. Ничем своим они там за пять лет так и не обзавелись. А тут еще и не начинали. Так что гостей вчера обслужил выездной восточный ресторанчик. Договорились, что и посуду они дадут свою. Привезли. Разложили еду. А вернее, привёз… Узнала по голосу. И, что скрывать, акценту. И обмерла. Впала в ступор и не вышла из спальни, где переодевалась к ужину, пока рестораторы не уехали. Стоило ей почти десять лет таскаться по разным странам за своим мужем-айтишником, чтобы в первую же неделю в Лондоне встретить своего первого мужа, от которого сбежала когда-то без оглядки! Без особой причины. От жадности к другой, небывалой жизни. И что теперь? Ведь внутри всё оборвалось. Говорил же он ей когда-то: "Ты меня никогда не забудешь. Первого забыть невозможно".
Пропала, совсем пропала теперь. Нутро огнём горит. Тело лихорадит. Мысли путаются. Ноги подгибаются. И она, абсолютно лишенная воли, набрала номер ресторана "Azer". "У нас ещё осталась ваша посуда. Да, пиалы для плова. Пусть приедет этот, как его… Ну, да, кажется Рустем, курьер-разносчик. Ах, он не курьер, а хозяин… Ах, у него дети заболели… Ну тогда…"
И она повесила трубку.
Двадцать два
Отец его рисовал невидимое. Богомазом был. Писал и реставрировал иконы в редких уцелевших храмах. В школе об этом не знали. Художник и художник. Вот портрет директрисы нарисовал и денег не взял, в виде шефства. Милочка однажды была в их доме. Пришла за тетрадкой по математике. Не хотела отставать от класса из-за долгой ангины. Именно там Гена её и поцеловал во второй раз, на диване, под высокой – от пола до потолка – картиной. Портрет его матери в красном вечернем платье. Красоты она была редкостной. И его мать, и картина.
А первый поцелуй был как порыв горячего степного ветра! В краеведческом музее она отстала от своего класса и оказалась одна у витрины с глиняными черепками эпохи палеолита. И вдруг… словно сквозняк форточку открыл – и она ощутила горячее касание на щеке, чуть ниже глаза. Говорят же о таких созревающих мальчишках "губошлёп", верно-то как. Шлёпнул
