Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

— А у доктора был? — спросил я.

— То-то вот не был. И живет он от нас недалече, да лошадь-то все занята: то по дрова поедут на ней, то по хозяйству. Так все и не приходилось съездить-то.

Страшный вид зияющей раны, беспомощность больного и сознание того, что сам я ничем не могу помочь несчастному, подействовали на меня подавляющим образом. Я опустился на лавку и не сразу нашелся что сказать.

Потом я долго говорил, с целью утешить больного и заронить надежду на выздоровление. Говорил, что болезнь пройдет, но вылечить ее может только доктор, к которому и советовал ехать немедленно.

Когда я выходил из избы, по лицу больного, на котором вначале промелькнули было оживление и надежда, можно было заметить, что мой совет его не удовлетворил. Голова со зловещей раной на лбу опустилась, как будто, еще ниже, вся фигура несчастного выражала полную беспомощность.

На крыльце догнала меня женщина и спросила:

— Порошков, барин, нет-ли? Али мази какой?

— К доктору ступайте, он даст, — советовал я. Она проводила меня недоумевающими взглядами и скрылась за дверью.

На юге моего участка лежало село Д. Населяли его чуваши.

Безотраднее жизни этого племени я не видал ничего. Во всей обстановке его быта что-то задушенное, загнанное, животное, умирающее. Большая половина чуваш идолопоклонники. И это, кажется, лучшая половина. Беднота — христиане. В тяжелые голодные годы они массами обращались в христианство, так как каждому оставившему язычество платили по 10 рублей в виде поощрения. Конечно, и с крестом на шее они оставались идолопоклонниками. Все обращенные звали себя Василиями Васильевичами. Целые деревни состояли из Васильев Васильевичей. Причина простая — священника там звали Василием. Оттого и обращенные звались так.

Подойдешь, бывало, к дому такого Василия Васильевича и думаешь: входить или нет. Топят чуваши по-черному. Дверь низкая, едва пролезешь. Дым клубами валит из темной впадины.

Нет, думаешь, лучше вызвать сюда.

Вылезает Василий Васильевич. Грязный, ужасный. Он спит в избе вместе с коровами и овцами. Глаза воспаленные, слезящиеся. Трахома — национальная болезнь чувашей. Движенья сонные, ленивые.

— Как дела? — спрашиваешь.

— Нисего...

— Хлеб есть?

— Нету... хлеба нету...

— Здоров?

— Нисего...

Смотришь: ноги в цинготных кровоподтеках, глаза в трахоме, подозрительные шишки на ногах.

Записываешь в книжку.

— Как зовут?

Молчание.

— Как зовут, спрашиваю. Ты христианин?

— Христьянин.

— Как же зовут?

— Ящеряк.

— А христианское имя?

— Забыл, господин...

Крест, данный при крещении, носит, — боится... а имя забыл; друг друга все чуваши зовут языческими именами.

Из таких Васильев Васильевичей состоит село Д.

Приехал вечером. В селе тихо, как будто все вымерло.

— Ну, как у вас, голодают? — спрашиваю хозяина въезжей квартиры.

— Нисего... живут.

— Болеют?

— Не шибко...

— Мрут?

— Бывает...

Утром начали подворный обход. Хлеба мало, а в некоторых домах нет совсем. Осматриваю у каждого ноги. Вижу пятна, кровоподтеки. И, кроме того, язвы и шишки.

— Что такое? — думаю. — Цингу различаю. А что означают эти язвы и шишки?

Иду далее. В каждой избе — цинга и язвы. Обошел уже двадцать домов — везде одно и то же. Все в цинге...

Молнией пронеслась догадка:

— Ведь это сифилис, и на его почве цинга.

Не хватило сил продолжать обход.

Что-то страшное. После я приезжал сюда с врачом, они нашел, что вся деревня в двести дворов заражена сифилисом. Сифилис у взрослых и у грудных детей. У крестьян, у учителя, у причта.

В избах трупный запах. Язвы на лице, голове, ногах. Деревня гниет и разлагается. Врач в 30-ти верстах. Никто к нему за помощью не обращается. Сифилитики живут, как на прокаженном острове.

Вечером, когда я ложился спать, до меня донеслись какие-то звуки. Прислушиваюсь: пение. Скорбное, унылое, погребальное.

— Что это такое? — спрашиваю хозяина.

Он смутился и замялся.

— Говорили им нельзя, не велено, а они... все свое. Пойду скажу...

— Да что такое?

— Девки собрались, хороводы водят... Говорили — не велено...

Я остановил его. Прислушиваюсь, — ни одного веселого аккорда. Что-то заунывное, тягучее. Последнее прости суровой судьбе. Улыбка мертвеца. Так веселится умирающая, гниющая деревня. Жутко. Страшно.

С погребальным звоном живут эти полулюди. Когда-нибудь и здесь было весело, но голод, болезни, забитость вытравили все веселое, все живое, человеческое. Осталось больное, животное существование...

6.

Работа интеллигенции. — Женщины. — Госпожа Левицкая.

В этот год русская интеллигенция пережила свою раннюю весну. Самую красивую, лучезарную весну, когда небо дышит теплом, а земля улыбается первым побегом сочной, зеленой травы.

Общество на сердечное дело кормления голодающих выслало свою молодежь для практики душ. Такого неподдельно чистого подъема сил я не наблюдал после. Последующий общественный подъем "девятой волны" неизмеримо выше по идее и результатам. Но он пропитан жестокостью кровавой борьбы...

Тогда же забыли философию, не гадали о будущем, не рассуждали, а просто взяли и вложили тихо и незаметно свое сердце в маленькое дело. И было тепло. Работалось бодро, верилось в жизнь, в победу труда и света.

Я с удовольствием восстанавливаю в памяти лица двух студентов петербургского университета, приехавших к нам на голод. Они были евреи, из богатых семей Петербурга. К их франтоватому костюму не шла серая, грязная обстановка голодающей деревни. И нам казалось, что не пройдет и недели, как их опять потянет в Петербург.

Но этого не случилось. Вышло наоборот. Они быстро освоились, приобрели деревенский вид и как работали! У этих щеголей все кипело в руках. Столовые их были образцовые. Крестьяне их любили.

Помню гимназиста, кажется, Тверской гимназии — М. Л. Он бросил гимназию и приехал на голод с одной целью:

— Помочь.

Работали самоотверженно.

И много было таких.

Но пальму первенства я отдал бы женщинам. Трудно себе представить, какую любовь вкладывали они в дело.

Одна курсистка долго жила в том селе Д., в котором все жители были сифилитиками. Она это знала, но упорно не хотела уехать:

— Кто же этим несчастным поможет, — говорила она.

Почти ничего не ела, боялась ко всему прикоснуться, но все-таки жила.

Была у нас общая любимица — Е. Н. Женщина уже пожилая. Глубоко интеллигентная, тонко чувствующая. Мне казалось, что около ее седеющей головы всегда стояло облако света и чистоты...

Она говорила тихо, но выразительно. Самый пошлый человек остановился бы и не сказал двусмысленности в ее