Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

— Святая.

В прошлом у нее был роман. Она была любима, любила сама до самопожертвования. Но... минуло счастье и она осталась одна...

Судьба кинула ее в чувашское село. Она скоро покорила угрюмых, недоверчивых дикарей. Около ее избы всегда стояла толпа. Особенно полюбили ее дети.

Она кормила в столовой и кое-чем лечила.

Как-то приезжаю к ней. Смотрю — у нее красный, воспаленный глаз.

— Что с вами?

— Вчера борной водой промывала девочке рану на ноге. Она мне чихнула в глаза. Да это пустяки!

Но я поехал за доктором. Девочка была сифилитичка, я это знал. К счастью все обошлось благополучно.

Когда она уезжала, бабы и дети плакали. А мужчины толпой провожали ее за околицу и все "наказывали":

— Ты нам пиши!

Однажды мне принесли телеграмму: "Ради Бога прошу принять в число заведующих столовой без жалованья. Левицкая".

Датирована каким-то южным городом.

Меня поразило это "ради Бога".

Кормление уже кончилось и наступило время ясель. Я ответил: "предлагаю заведывать яслями". Через неделю Левицкая приехала.

Это была молодая, красивая женщина. Со смуглыми лицом, темными густыми волосами и карими глазами. Типичная хохлушка.

Говорила тихо, медленно. Когда разговорились, я заметил, что на ее лице застыло выражение какого-то горя. Она страдала... Но отчего? Вздумал было спросить о ее доме, семье, она умело перевела разговор на другое...

Я послал ее в одно татарское село.

Татары косо смотрели на "ясли":

— Не крестить ли берут детей?

Приезжаю через неделю. Левицкая в татарском костюме. Кругом нее дети, цепляются за юбку, лезут, что-то болтают по-своему ласковое. Суровые старики улыбаются.

Победила.

Чистота в ее яслях образцовая. Дети вымыты, причесаны. Перед обедом молитва. Маленький татарчонок звонким голоском пропел заунывный призыв к Богу благословить хлеб. Все сидели, как загипнотизированные. Я взглянул на Левицкую, у нее в глазах стояли слезы.

После обеда она провела меня в свою избу. На нарах кто-то лежал под горой одеял и одежды.

— Это бедная Фатьма. С ней лихорадка, — сказала Левицкая.

— Почему она у вас?

— В доме ее отца такая бедность, что она бы там умерла.

Девочка умирала, когда Левицкая нашла ее: она была истощена, лежала не двигаясь, а ее кормили мякишем черного хлеба, размоченным в воде. Левицкая стала просить девочку у родителей. Отец сурово заявил:

— Она умрет скоро. Что в ней? Корми сына — он работник будет.

— Я буду кормить и сына, и Фатьму.

— Она умрет скоро, говорю...

Кое-как отец позволил взять Фатьму. Левицкая перенесла ее к себе и стала ухаживать за ней. Девочка была, как восковая.

На печи у Левицкой был другой пациент-старик. Он еле двигался.

— Да у вас тут целая больница!

Недели через две старик умер, а Фатьма стала двигаться. Она воскресала. На желтом личике появился слабый румянец. Девочка стала ходить. Кушала уже с детьми.

Как-то мы говорили с Левицкой о ней.

— А что будет с ней после нас? — задала вдруг Левицкая тяжелый вопрос.

— Уйдет к отцу, — говорю.

— Но, ведь, это смерть?

— Что же мы можем сделать?

Левицкая ходила после этого печальная и чаще ласкала Фатьму. Девочка от нее не отходила.

Всегда я заставал около Левицкой большое сборище баб и мужиков из окрестных деревень. Они приходили лечиться.

— Досадно, что я не медичка, — говорила она мне. Не знаю, чем им помочь?

Она кормила их горячим супом, поила молоком. Раны обмывала борной водой. Давала простые средства: хинин, беленое масло и др. Когда болезнь была серьезна, она нанимала на свой счет подводу и отправляла больного или больную на земский пункт, снабжая письмами к врачу.

Левицкую скоро узнали все в округе и стали уважать. Врачи особенно внимательно осматривали ее больных.

Ей часто приходили откуда-то письма. Я по ее просьбе посылал их с нарочным. Но однажды долго не было писем. Она приехала взволнованная.

— Нет, — спрашивает.

— Нет.

— Боже мой, что там?

Она, видимо, переживала тяжелую минуту. Но не говорила ни слова. К вечеру уехала в свое село.

Через два дня ей пришла телеграмма. А через неделю она была у меня, осунувшаяся, побледневшая.

— Уезжаю. Простите, ради Бога!..

Минута тяжелой паузы.

— Силы оставили. Муж... в тюрьме, двое детей... Нужно ехать.

Слезы блеснули у нее на глазах.

— А как же Фатьма? — задала она вдруг вопрос, и на лице ее отразился ужас.

Я не ответили.

— Она, ведь, умрет?.. Сил нет...

Посидела немного молча и поднялась. Слезы текли у нее по лицу.

— С татарами не прощалась, нервы не выдержат. Побывайте, ради Бога, у Фатьмы. Она ушла к отцу такая печальная... как будто я ее обидела...

И уехала, оставшись загадкой. Даже куда уехала не сказала.

Все они такие были, эти русская женщины... Или тихие, таинственные, глубокие и чистые. Или радостные, живые, ясные... Но и те и другие с сердцем, полным глубокой любви к страдающему народу, сердцем, жадно просящим подвига...

И там, в голодающих селах, они мелькали, как яркие звезды. Появятся, осветят темноту и, затем, тихо скатятся куда-то в пространство, в бездну... Но след долго остается — такой прекрасный, светящийся.

7.

"Описка" и что от нее произошло.

Знойный июль. Поля стоять желтые. Спелые колосья ржи и пшеницы, наклонив свои печальные, осужденные головки, ждут своего палача-жнеца. Еще несколько дней, и желтая, безжизненная равнина запестрит красными и белыми рубашками, замелькают над морем колосьев однообразные взмахи жниц и косцов, послышится заунывная страдная песенка, и бессильная желтая рать упадет к ногам человека.

Я ехал по своему "голодному району" в последний раз. Столовые, где кормились голодающие, постепенно закрылись. Больнички, где лежали цинготные больные, были уже пустыми. Выздоровевшие ушли на заработки. Все радовалось, радовался и я: скоро на далекий, родной север. Захотелось опять окунуться в гомон столичной жизни. Слишком уж тяжела и однообразна была жизнь в этой заволжской глуши.

Я ехал знакомыми местами. Вот овраг около Сотникова хутора. Помню, весной он доставил мне массу хлопот и неприятностей при переправе. Теперь на дне его тихо и незаметно струился между зелеными берегами маленький ручеек. Направо на возвышении красуется сосновая роща, как золотом облитая косыми лучами заходящего солнца. А вдали вырисовывалась мельница и минарет деревни Лашманки.

Вот и околица. Заскрипели ворота. Сторож Хуснеддин, высокий худой татарин, обыкновенно встречал меня улыбками и поклонами. На этот раз