Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов

— Такой человек, — голос Сперанского стал еще тише, почти доверительным, — нуждается в опоре, дабы его талант служил нам долго и без сбоев. Первое — ему надобен собеседник.

— Собеседник? — иронично переспросил император. — Вы предлагаете подыскать ему товарища для ученых бесед?

— Именно так, ваше величество. Человека, способного говорить с ним на одном языке. Кого-то достаточно образованного, чтобы понимать его замыслы, поддерживать его, стать для него отдушиной. Человека, которому он сможет доверять. И который, разумеется, будет докладывать нам о его истинных настроениях и мыслях. Это надежнее любого соглядатая.

Император промолчал, оценивая идею. Тонко. Внедрить в его жизнь исповедника, которому гений добровольно выложит все свои тайны.

— А второе? — спросил он.

Сперанский аккуратно поправил стопку бумаг, словно этот жест помогал ему облечь в слова щекотливую материю.

— Второе, государь… касается его естества. В нем кипит молодая кровь. Эти страсти, если не дать им разумного выхода, могут затуманить ум, толкнуть на безрассудства или ввергнуть в черную тоску. Что повредит делу.

Он поднял на императора свои бесцветные глаза, в которых не было ни стыда, ни смущения.

— Возможно, стоит подыскать для него… приятельницу. Из тех девиц, что умеют не только тело утешить, но и беседу поддержать. Тактичную, умную, которая сможет скрасить его одиночество. И, само собой, поделиться с нами своими наблюдениями.

На мгновение Александр застыл. Брезгливость, мелькнувшая на его лице, тут же сменилась циничным весельем, и он тихо рассмеялся — негромко, с отчетливым лязгом стали в голосе.

— Право слово, Михаил Михайлович, — произнес он, отсмеявшись. — Слушаю вас и думаю, что мы не гения на службу Империи определяем, а породистого орловского жеребца к случке готовим. Чтобы кровь дурная в голову не била и в работе был спокоен.

Сперанский не дрогнул, не изменился в лице, принимая слова императора как одобрение прагматичности своего подхода. Для него человек, даже гений, был ресурсом — инструментом, который нужно правильно настроить и грамотно использовать во благо государства.

Император снова повернулся к темному окну. Да, именно так. Найти «друга» для контроля над душой. Подослать женщину для власти над телом. Окружить заботой, что на деле станет самой надежной тюрьмой. Именно так надо гранить гениев. Вон, Кулибина не удержали. А ведь могли бы.

— Ищите, — бросил он, не оборачиваясь. — Ищите ему и собеседника, и… приятельницу. Без спешки. Сперва пусть обживется в своей новой крепости. Пусть поверит, что он в полной безопасности.

Глава 3

Декабрьский холод въедался под кожу, превращая недостроенный зал в ледяной склеп. Я лежал на брюхе, прижимаясь щекой к шершавым половицам. Синие непослушные пальцы, пытались закрепить кронштейн для направляющего блока. Металл обжигал кожу, каждый поворот отвертки отзывался болью в застывших суставах. Изо рта вырывался пар, оседая инеем на дереве. В такие моменты я ненавидел этот век, его примитивные инструменты и эту проклятую, бесконечную зиму. Но эта ненависть была хорошим топливом. Она согревала.

— Ефимыч, подсоби, — просипел я, не в силах в одиночку натянуть тонкую клавесинную струну.

Из полумрака выросла тень. Мой комендант присел рядом на корточки. Он не задавал вопросов. С того дня, как я нанял его, он наблюдал, как я превращаю дом в хитроумную ловушку. В его взгляде читалась солдатская прямота: он не понимал и половины моих затей, но видел в них смысл, эдакую систему. А все, что имело систему, заслуживало уважения.

— Погоди, барин, — пробасил он. — Пальцы-то себе отморозишь.

Он протянул мне перчатки без пальцев. Простая, бесценная в этом холоде вещь. Я с благодарностью натянул их. Мы работали в молчании. Был слышен только скрип ворота, которым мы натягивали струну. Она звенела, как живой нерв, протянутый вдоль стен этого дома.

Простая растяжка у окна — детские игры. Я готовил нечто иное. Я учил этот дом дышать со мной в унисон. Его половицы станут моими ушами, его стены — кожей, которая почувствует чужое прикосновение.

— Теперь сюда, — скомандовал я, указывая на разобранный участок пола у подножия лестницы.

Там, между могучими балками перекрытия, я заканчивал монтаж своего главного сюрприза. Хитросплетение рычагов из вороненой стали, маленьких противовесов и одной-единственной пружины, которую я трижды переделывал, пока она не перестала заедать от загустевшего на морозе сала. Когда я уложил последнюю половицу на место, пол выглядел совершенно обычно. Но я знал, что он лжет. Теперь это была нажимная плита. Чувствительная, как весы аптекаря.

— Если они перережут струну, Ефимыч, — объяснял я, разминая затекшие пальцы, — их выдаст пол. У любой крепости должен быть тайный ход. У нашей — будет второй голос.

Старый солдат ничего не ответил, только задумчиво потер шрам на щеке. Мои слова, похоже, легли на его богатый боевой опыт.

Вся неделя превратилась в адский марафон. Я почти не спал, питаясь кое-как и поддерживая себя горячим сбитнем, который заставляла пить Варвара. Моя лаборатория превратилась в мозг крепости. На отполированной до блеска дубовой панели я монтировал ряды латунных рычажков. Каждый — произведение микромеханики. Я вытачивал их ночами, согнувшись над верстаком при свете сальной свечи, и каждый заусенец, каждая сотая доля миллиметра несоответствия отправляли деталь в утиль. Боль в спине стала моим постоянным спутником.

Над каждым рычажком я закрепил тонкую стеклянную трубку. Внутри, как драгоценность, покоился маленький свинцовый шарик, на котором я лично выгравировал номер. Это была панель управления. № 1 — парадный вход, где убили Федота. № 3 — окно в зале, через которое они ушли. № 7 — черный ход, где теперь спал на посту огромный Семен.

— И как эта штуковина нам поможет? — спросил Илья, мой самый толковый подмастерье. Он с суеверным трепетом смотрел на ряды блестящих рычажков и шариков.

— Она подарит нам время, Илья. Бесценное время, — я указал на медный лоток под панелью. — Когда враг коснется струны или наступит на плиту, один из этих шариков с тихим звоном упадет сюда. Мы не будем гадать, где они. Мы будем знать. И у нас будет десять секунд, пока они еще думают, что их никто не слышит.

Десять секунд. Я отмерил их с помощью старого анкерного механизма, который доводил до ума двое суток. Десять ударов часового сердца, прежде чем дом закричит. И этот