"Современная зарубежная фантастика-2". Компиляция. Книги 1-24 - Дженн Лайонс
У меня заготовлен целый арсенал светских тем: об Афине, о нашей с ней альма-матер, размышления о горе и о том, как трудно превозмогать каждую минуту любого дня, когда одна из твоих жизненных опор в одночасье исчезает. Я ведь знаю, что такое потеря. И знаю, как разговаривать о них с людьми.
Вместо этого я сразу перехожу к делу:
— Я тут читала, вы собираетесь передать тетради Афины в архив Марлина?
Миссис Лю чутко вскидывает голову:
— Да. Вы не считаете это хорошей идеей?
— Нет-нет, миссис Лю! Я вовсе не про это, а просто… Ну а если так, вы не могли бы рассказать, как к вам пришло это решение? — Мои щеки пылают, я не могу выдерживать ее печально-пристального взгляда и опускаю глаза. — Если вы, конечно же, сами не против об этом поговорить. Я знаю, что все это… Об этом невозможно говорить вот так, в открытую: я понимаю, мы не настолько близко знакомы…
— Примерно месяц назад я получила электронную почту от старшего библиотекаря, — отвечает мне миссис Лю. — Марджори Чи. Очень милая девушка. Мы разговаривали по телефону, и мне показалось, что она очень хорошо знает творчество Афины.
Она вздыхает, отпивая чай. Отчего-то мне думается о том, насколько хорош ее английский. Акцент почти неразличим, а словарный запас богат, структуры предложений сложны и разнообразны. Афина всегда особо акцентировала, что ее родители эмигрировали в Штаты, не зная ни слова по-английски, однако английский миссис Лю, по-моему, звучит безупречно.
— Я, признаться, не очень во всем этом разбираюсь. Но у меня впечатление, что публичный архив — это хороший способ сохранить у людей память об Афине. Она была такой необыкновенной — ты же знаешь; ее ум создавал такие обворожительные вещи. Я уверена, некоторым литературоведам было бы интересно провести исследование. Афина бы это одобрила. Она всегда была в восторге, когда о ее работе отзывались ученые люди; для нее это было намного ценнее, чем… обожание масс. Ее слова. На самом-то деле мой вклад достаточно прост.
Она кивает на угол. Я смотрю туда, и у меня перехватывает дыхание. Тетради лежат прямо там, небрежно сложенные в большой картонный ящик, рядом с которым большой пакет риса и что-то вроде арбуза без полосок.
Голову захлестывают фантазии одна безумнее другой. Сейчас вот схватить этот ящик и дать деру; пока миссис Лю спохватится, я уже буду в квартале отсюда. Или облить все это маслом и поджечь, когда она отлучится; никто ничего не поймет.
— Вы не смотрели, что в них? — осторожно интересуюсь я.
Миссис Лю снова вздыхает:
— Нет. Я об этом думала, но… Все это очень больно. Даже при жизни Афины мне было трудно читать ее книги. Она так много почерпнула из своего детства; из историй, которые мы с отцом рассказывали ей, из вещей… из всего нашего прошлого. Прошлого нашей семьи, родни. Первый ее роман я прочла и именно тогда поняла, как трудно читать о таких воспоминаниях с чьей-то чужой подачи. — Голос миссис Лю подрагивает. Она притрагивается к своей ключице. — Я тогда невольно задумалась, а не лучше ли было нам умолчать, уберечь ее от всей этой боли?
— Как я вас понимаю, — вытесняю я. — Мои родные относятся к моей работе точно так же.
— В самом деле?
Конечно, нет; я лгу. Непонятно даже, что заставило меня это брякнуть. Моим родителям было наплевать на то, что я пишу. Дед всю дорогу ворчал насчет нужды оплачивать стоимость моего бессмысленного диплома по английскому все четыре года, что я училась в Йеле, а мать до сих пор раз в месяц звонит с вопросом, не надумала ли я заняться чем-то более серьезным и денежным — например, окончить юридические или консалтинговые курсы. Рори, та хотя бы прочла мой дебютный роман, хотя и не поняла его от слова «совсем» (задала в конце вопрос, почему сестры были такими противными, чем поставила меня в тупик: я-то думала, до нее дошло, что сестры — это мы).
Но миссис Лю, как видно, сейчас желает только компании и сочувствия. Ей хочется слышать правильные слова. А слова — это именно то, в чем я хороша.
— Они чувствуют свою чрезмерную близость к теме, — говорю я. — В своих романах я тоже многое перерисовываю из своей собственной жизни.
Это, во всяком случае, правда; мой дебютный роман был почти автобиографичным.
— У меня у самой детство было не сказать чтобы гладким, так что им тяжело… Я имею в виду, они не любят, когда им напоминают об их ошибках. Им не нравится смотреть на вещи моими глазами.
Миссис Лю энергично кивает.
— О, я могу это понять.
Я вижу, куда мне внедриться. Это настолько очевидно, что кажется даже слишком простым.
— Я отчасти потому и хотела прийти к вам сегодня поговорить. — Я делаю вдох. — Буду честна как ни с кем, миссис Лю. Я не думаю, что выставлять тетради Афины на всеобщее обозрение — хорошая идея.
Брови миссис Лю хмурятся.
— Почему же?
— Я не знаю, насколько близко вы знакомы с творческим процессом вашей дочери…
— Да почти никак, — признается она. — Очень слабо. Она терпеть не могла говорить о своей работе, пока та не была закончена. Становилась такой ершистой, если я вообще затрагивала эту тему.
— Вот-вот, в этом все и дело, — поддакиваю я. — Афина так сокровенно оберегала свои истории, пока собирала их воедино. Они произрастают из такой болезненной, израненной почвы — мы однажды говорили с ней об этом; она описывала это как нащупыванье шрамов в своем прошлом и вскрытие их, чтобы они вновь закровоточили.
Настолько интимно мы с ней о писательстве не говорили никогда; насчет «вскрытия шрамов» я прочла в одном из интервью. Но в этом отчасти правда: именно так Афина отзывалась о своих незавершенных работах. Эту боль она не могла показать никому другому, пока не доведено до совершенства то, каким образом она хотела ее выразить; пока у нее не появится полный контроль над ходом повествования. Пока все не отшлифовано до изложения и аргументации, которые ее устраивали. Но эти тетради — ее оригинальные, исходные мысли, необработанные и неотстоявшиеся. И нельзя вот так просто… Не знаю, но мне кажется, что передача их в архив была бы чем-то недостойным. Все равно что выставить на обозрение ее препарированный труп.
Может, я слегка перегибаю с этой образностью. Но вид у нее примерно такой.
— Боже мой. —
