Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— Трындец, — повторил Оскар. — Я был там час назад, Генри. Я был там. Гребаный. Час. Назад. Теперь я обязан либо дожить до ста лет, либо сдохнуть на взрывающемся вертолете.

— Молчи. — Генри осклабился. Показалось, что Оскар даже перестал дышать. — Не смей так говорить. Мало ли кто услышит.

И дым, и осколки, и кровь, и крики — ничего не кончалось. Как не услышал такого громкого мирового крика Господь? Отец бы ответил просто — и где он был, когда все ждали его помощи? А что сказала бы Вал? Молчание ангелов — к добру. Можно ли в мире светящихся обманом вывесок принять добро за зло, благо за худо?

И что, если там, далеко, за границами всех картинок, в аппаратных, полных светящихся экранов с видео катастроф, это ангелы смеются?

Школу Генри окончил с отличием. Друзья отца помогли поступить в университет. Генри разбился бессонными ночами, но сдал экзамены; благожелатели — так называл их Оскар, сам поступивший на экономический, ведь, несмотря на бурную школьную жизнь, не позволил себе растерять ни крупицы интеллекта, — просто облегчили путь; где надо, сгладили углы, где надо — ласково помурлыкали. Учебу Генри решительно не помнил: все было скучно, одинаково, монотонно — учителя, ничего не смыслившие в жизни за академическими стенами, и студенты, готовые убиться, лишь бы стать такими же. В университете Генри обрел только одно — полную свободу, этот спасательный круг, на новой родине необходимый, чтобы не потонуть в океане чужой свободы, мнений и амбиций, а на старой — непостоянной, оставленной на незримом цельнометаллическом поводке, опасной и пьянящей, знаменующей большие перемены, которых так требуют сердца, только чаще к худу, чем к добру, — запретный и губительный.

Генри не бросил привычки: воскресные походы в церковь, контроль питания, штудирование отцовского списка, — хотя давно заказывал современных русских авторов на языке оригинала, находил неожиданные имена мировой литературы, одним словом, список стал так же мал, как земля оказалась мала для ученых старого и, тем более, наступившего века. Но, дав себе свободу во всем — действиях, чувствах, желаниях, — Генри приобрел и новые привычки: стал чаще ходить на студенческие вечеринки, еще жарче школьных. Вспоминая об Оскаре и диване, о пролитом шампанском, он больше не сидел в стороне, а бросался в гущу событий; встречался с девочками, не жалел денег на дорогие презервативы и, начав этот марафон, не мог остановиться.

За четыре года обучения сменил семь или восемь девиц — их имена растворились в памяти, еще с большим количеством просто переспал; всегда пробовал новое, но четко знал, где любовь или что-то на нее отдаленно похожее, где — простое желание, а где — пьяная прихоть. Потолстевший Оскар, отращивающий бородку, радовался успехам Генри; говорил, что наконец переманил его на нужную сторону — туда, где печенек в достатке. Генри только смеялся. Кивал. Для себя же знал — он остался где-то между. В серой зоне рассказов Вал и текстов Достоевского.

Отцовские друзья помогли Генри устроиться на работу. Поговорили с кем надо, показали какие-то из его ученических работ и без всякого «сим-сим!» открыли волшебные врата в мир больших корпораций, начальников, «работающих печенью», их секретарш, работающих совсем другим местом, и крутых карьерных лестниц, подобных лестницам древних храмов где-то в джунглях: ступени опасные, разваливающиеся, полные змеиных гнезд и цепких корней деревьев, внизу — холодная бездна, наверху — обжигающее священное знание. И работа — все годы обучения Генри знакомился с великолепными художниками и сценаристами, потихоньку снимал то комикс с экшен-фигуркой, то экшен-фигурку с комиксом, а вскоре сам стал предлагать смелые идеи, нравившиеся и начальникам, и коллегам, с недавнего времени начавшим брать его в послерабочие вылазки до баров и пиццерий, и Оскару, и даже друзьям отца.

Окончание университета — с отличием, как иначе? — сильно облегчило жизнь. Генри не стал больше спать, зато заискрился новыми идеями: сперва делился ими с коллегами — лучше всего его понимали один пожилой сценарист и молодой художник — во время вылазок за кофе с пончиками, некой сакральной, как ему казалось, едой, извращенному в угоду толпе божественному нектару, — а потом уже выдвигал на официальных совещаниях. Сделанные Генри фото оказывались в буклетах, снятые им видео — он освоил и это волшебное умение — постепенно начали использовать для телерекламы, его фототриптихи экшен-фигурок рядом с новыми выпусками легендарных серий о героях и злодеях однажды вывесили — как часть масштабной рекламной кампании — во Всемирном торговом центре. Генри повел Оскара, не желавшего в тот день покидать дом, смотреть. Чтобы убедиться, что ему не кажется. Что все взаправду происходит с ним.

И все же, проходя мимо рабочих мест коллег и видя, как они начинают или, наоборот, заканчивают рисовать очередную страницу комикса или концепт персонажа, Генри порой вспоминал мазню, цветные карандаши и изуродованный линиями отчаяния журнал. А потом, умываясь холодной водой, чтобы прийти в себя, рассматривал собственные руки — они так когда-нибудь смогут? Вытирая их, признавал — нет.

В двадцать один, когда родители Оскара уже перестали быть Генри опекунами, а друзья отца из волшебных помощников превратились в равных собеседников, Генри смотрел презентацию первого iPhone; этот iPhone, говорил воодушевленный Оскар, перевернет мир, превратит каждого второго в нарцисса, наслаждающегося собственными фотографиями, сделает пороки еще ярче и привлекательней и, может, не сейчас, но в будущем отберет работу у фотографов. Генри не соглашался. Говорил, что работу — как знать — это только облегчит, что мир продолжает дышать, меняться, и вот он, глоток так необходимого свежего воздуха, подарок от волшебника в строгой черной водолазке. Оскар слег с простудой, и вместе им презентацию посмотреть не удалось. Генри, налив чашку крепкого кофе, восхищался в одиночестве, чувствовал в воздухе искрящееся волшебство, наполняющее мир, и слышал ликование сотен тысяч, на миг заглушившее крик мировой агонии.

Анестезия — вот что подарил волшебник миру.

Генри захотел свою. Понял, что не сможет без нее никогда, как бы ни помогали другие обезболивающие: книги, работа, девушки.

Однажды Генри, засидевшись над очередным проектом — промофото новой линейки комиксов и рекламным роликом к экшен-фигуркам, — не услышал звонка Оскара. Добравшись наконец до новенького айфона, увидел три пропущенных вызова. Перезвонил, выслушал типичную наигранную тираду, сказал: «А теперь давай к делу» — и услышал просьбу обязательно встретиться вечером, желательно пораньше, в какой-нибудь забегаловке — дорогие рестораны, заявил Оскар, ему осточертели. Они выбрали одну из миллионов бургерных — хозяин каждой обещал, что мясо у него самое сочное и натуральное, а хлеб самый мягкий, не чета великим «Макдоналдсам» и «Бургер Кингам», где давно подают помои в красивой обертке, — и до самого вечера Генри все гадал, что же Оскар собирается рассказать. Каждый раз при встрече Генри расспрашивал его, куда он устроился после университета, работает по специальности или нет, а тот отмахивался и лукаво улыбался, становился один в один Чеширским Котом — это банальное сравнение Генри всегда веселило — и говорил, что ушел в вольное плаванье, зато готовит кое-что грандиозное, такое, за что Генри вновь назовет его богохульником, зато вся Америка — сперва хотя бы Нью-Йорк — возблагодарит.

Оскар, по обыкновению, опоздал: Генри почти успел допить полчашки горького кофе. Оскар тут же кликнул официанта — молоденького прыщавого парня. Заказал два стакана колы и пару бургеров, сказал, что он, щедрая душа, угощает.

— Ты сам на себя не похож, — улыбнулся Генри.

— А ты должен этому только радоваться. — Оскар тяжело дышал, облокотившись о спинку стула. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Непривычно было видеть его в деловом костюме. — А то иногда мне кажется, что из того мальчика — любовника Достоевского я тебя перевоспитывал впустую! Видишь, я оказался провидцем. С другим нравом мы бы оба сейчас погибли, упали на дно и ползали бы где-то по помойкам на заднем дворе вот такой вот забегаловки. Я тебе всегда говорил, что Господь ценит нас, развратников и богохульников.