Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич
Просыпаешься субботним утром, принимаешь душ, проводишь руками по совершенному — ты уже нашел новый зал для занятий — телу, касаешься скул, наматываешь на пальцы золотые волосы и решаешь для себя все.
Ты необходим миру — и он тебя получит.
Кофе решаешь выпить в гостиной, пока никого нет дома. Ставишь чашку на журнальный столик, задерживаешься у стеллажей — Генри разрешил брать все что угодно, — открываешь стеклянную дверцу и изучаешь корешки книг, но потом замечаешь сложенные стопкой журналы. Дотягиваешься до них, достаешь, листаешь — смотрят призраки детства, встреченные тобой в бесконечных сторис; здесь они замерли, но кожа их все так же блестит, глаза — все так же сверкают. Отныне и ты — такой. Ты пролистываешь рекламные вставки, пробегаешься по статьям и интервью, но больше всего впиваешься взглядом в фотографии.
Вдруг что-то выпадает из журнала. Ты наклоняешься, чтобы поднять листы, — мгновенно узнаешь цветные линии, разлитую кровь карандашей; изучаешь кривые, сделанные неумелой рукой силуэты, а сердце бьется так сильно, что тошнит, дышать начинаешь глубже и отрывистей, будто падаешь: как эта мазня похожа на первые опыты твоего детства! Еще чуть-чуть мастерства, и волшебники с драконами, герои со злодеями — вон он, фокусник в стеклянном колпаке! — обрастут мускулами и штурмом возьмут твои миры, запрут тебя в подземелье… Неужели он, Генри, рисовал это? Как вышло, что выбор цветов и ломкость линий так похожи; будто вы собирались придумать одно и то же, но ты смог, а он забросил? А вдруг… вернется? Вдруг насмотрится на твои успехи и поверит в собственную силу, снова возьмет в руки карандаши, найдет детскую мазню и превратит ее в двойников Петро и его врагов, но быстрее, выше, сильнее, современнее?
Первое, что хочешь сделать, — порвать рисунки. Уже собираешься, но вспоминаешь боль от разорванных фломастеровых сердец; нет, так ты не можешь — Генри ведь не делал тебе больно. Но только пока…
Не замечаешь, как щелкает дверной замок, как Генри замирает в дверях и присвистывает, видя тебя с рисунками.
— Ого, что ты нашел! — Он садится рядом, берет листы из твоих рук. — Я про них уже и забыл…
Слышишь по голосу — врет. Помнит, вспоминает, лелеет надежду: не для этого ли приручил тебя?
— Я… читал журналы. — Ты оправдываешься, не зная, что и сказать. Поделиться с ним? — А тут выпало. Они так… так похожи на мои. Детские рисунки, в смысле.
— И на взрослые — тоже, — улыбается Генри, перетасовывая листы.
— Что? — Ты гадаешь, зачем он сказал это. К чему вдруг?
— Да я просто думал, — Генри кладет листы на диване рядом с собой, — что, возьмись я за рисование серьезней, возможно, и сам сейчас рисовал бы как ты. Идеи у нас чем-то похожи! Или мне кажется?
— Нет. — Тебя трясет. Генри замечает, ты — не сразу. — Не кажется…
— С тобой все хорошо? Не переживай, я давно нашел себя в другом деле. Что думать о рисовании, упущенные возможности! Но гении мыслят одинаково, да?
Он подмигивает тебе. Встает с дивана, уходит в комнату, возвращается со стопкой каких-то бумаг.
— Прости, что отвлек, я вот торопился, совсем забыл. Отдыхай, нас ждут великие дела. — Прежде чем вновь уйти в коридор и хлопнуть дверью, Генри смеется. — Может, как-нибудь и нарисуем что-то с тобой в соавторстве. Как знать! И никто не разберет, кто что рисовал. Кукрыниксы на максималках. И, Петя… — Длинная пауза. — Если я однажды попрошу тебя нарисовать одного героя ради меня, так, эпизодически, его можно убить, ты попробуешь?
Ты киваешь. Но хочешь бежать, ползти, лететь.
Улыбнувшись, он уходит. А ты трясущимися руками убираешь рисунки обратно в журнал, журналы — на полки за стеклянной дверцей и прокручиваешь в голове слова Генри.
Гении мыслят одинаково…
Нет. Одинаково мыслят отражения.
С тех пор ты рисуешь много и подолгу. Официально получаешь собственный рабочий стол в опен-спейсе, не спеша осваиваешь графический планшет, но предпочтение все равно отдаешь бумаге, карандашам и акварельным фломастерам. Ты не особо общаешься с коллегами, хотя они подходят знакомиться, — просто потому что не успеваешь: отправившись в придуманный мир, долго не можешь найти тропу обратно, лишь в редких случаях вступаешь в обеденные разговоры за кофе и пончиками — их ты, конечно, не ешь. Заканчиваешь рисовать после звонков Генри, сообщающего, что уже за полночь, пора домой.
Ты отправляешь Петро на эпический квест: он сражается с чудовищами, порожденными злобным колдуном, что некогда служил королю, но теперь предал его, лишил памяти, превратил в придворного шута владыки орков. Золотой герой, возглавив отряд других рыцарей и юных волшебников, должен отыскать осколки королевских воспоминаний, разбросанных по свету, поднять его волшебный меч со дна жуткого болота и, ночами глядя на две луны этого мира — астрономы в чудных колпаках давно доказали множественность миров, — восстановить справедливость. Ты экспериментируешь с цветами и формами, делаешь фоны пастельными и детальными, а героев — яркими, порой даже кислотными; ломаешь законы анатомии, уничтожаешь перспективу, а каждую обложку стараешься сделать динамичнее предыдущей — то с огромным драконом, то с Петро, тонущим в болоте, — план крупный, лицо детализированное. К пятому выпуску — вскоре приходится увеличить тиражи — ты даришь герою спутницу, очаровательную леди-рыцаря, нарушившую все постулаты того общества, — конечно, большегрудую, с красивыми бедрами, отчасти списанную с Вивьен: она долго смеется, увидев эту героиню, говорит, что чмокнула бы тебя в щеку, но знает — тебе не понравится, такие мелочи для тебя ничего не значат. К десятому выпуску король возвращает память, история заканчивается, а твои фанаты и фанатки требуют еще. Ты уже знаешь, в какой из миров отправишься дальше, но Генри предупреждает тебя: молчи, не пиши ни в «Твиттере», ни в «Инстаграме»◊[15], сперва сделаем подарочное издание из всех десяти выпусков, помучаем фанатов, а потом специально сольем первые страницы новой истории.
Все это время мимо твоего рабочего стола периодически проходят двое мужчин, немногословных за ужином после первой презентации. Сперва они — суровые стражи волшебного мира, — заглядывая через плечо, довольно хмыкают, как старый учитель, — только пахнут не фиалками, а табаком и алкоголем, — но вскоре начинают хмуриться. Ты не обращаешь внимания, пока они не зовут тебя в кабинет, на пару слов. Первый раз просто дают пустяковые советы попробуй сделать анатомию более точной, откажись от безумной затеи, ее будет трудно продать. И ты слушаешься, шагаешь через себя — вот-вот снова вернется боль порванных детских рисунков.
Потом они просят еще и еще, слова их куда серьезнее: ты давно знаешь, что отправишь своего Петро-Питера в путешествие по разным мирам, эпохам, стилям, а тебе твердят — нет, такое мы не продадим, нельзя вечно лететь на тяге от первого успеха, сохрани свой стиль, чтобы всегда узнавали, и сделай других главных героев: точно — девушку, это сейчас в моде, и лучше не слишком сексуализированную; точно — какого-нибудь колдуна с необычным дизайном, обаятельного, такого Доктора Стрейнджа, о да, это съедят ложками; точно — непонятого всеми злодея, накачанного серой моралью. Послушайся, твердят тебе, это для твоего же блага, пульс трендов надо чувствовать, в его ритме надо жить. Они говорят это раз, второй, третий. Тебе начинает надоедать. Ты хочешь пробовать разные стили и цветовые палитры, но главного героя намерен рисовать только одного. Зачем кого-то, кроме себя? Ты отказываешься. Тогда они ласково напоминают тебе о первом разговоре, о подписанных бумагах, выдают заученное «Мы же предупреждали, не бывает успеха и полной творческой свободы одновременно», настаивают. Конечно, не угрожают. Это не их стиль. Их оружие — бесконечные бумажки, кислые лица и вонючие сигареты. Ты соглашаешься. Слишком хочешь продолжать рисовать. Но глубоко внутри решаешь для себя — вскоре перестанешь их слушать. Их отражения не блестят золотом, их истории не скупают фанаты, их не пожирают глазами обожатели. С чего они решили, что знают мир лучше? Ты ловишь себя на мысли, что это, сказала бы твоя крестная, говорит юношеский максимализм. Он ли это? Да, ты уверен. И тебе он нравится.
