Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— Петя, когда ты стал таким? — Он садится на стул в старомодном стиле, предназначенный для моделей. — Неужели это я так тебя испортил?

— Каким — таким? Я такой же, какой был. Разве что немного схуднул. — Ты говоришь, не отрываясь от телефона. — Чтобы увидеть меня, просто посмотри в зеркало. Это мне надо тебя спрашивать — когда ты стал таким вот. Нестареющим. И когда сам перестал обращать на это внимание?

— Язвительность — это чудесно, она — спрей от комаров. — Генри смеется. — Да нет, Петя, я не об этом. Я о другом. Ты сам все понимаешь. Фото, соки, твои тысячи желаний…

— Генри, ты же сам меня этому учил! Слишком хорошо постарался. — Ты вздыхаешь, наконец убираешь телефон. Садишься на пол, прислоняешься к белой стене студии. — Как я мог не послушать отражение? Брать свое, ценить молодость, иначе этот город — куда ты сам меня притащил — сожрет, погубит!

— Ты не рад? Не рад, что я тебя притащил? — Генри слегка раскачивается на стуле.

Ты молчишь. Ненавидишь, когда он задает такие вопросы: они точь-в-точь повторяют те, которые ты задаешь себе сам.

— Не начинай. Рад, конечно. К чему вообще весь этот разговор? — Телефон дребезжит в кармане. Ты не отвечаешь. Хочешь поскорее закончить.

— К тому, что я о другом. Был бы ты просто распутен, алкоголь, женщины, вечеринки, — еще ладно…

— Генри, иногда ты меня пугаешь. — Теперь уже ты не можешь сдержать смеха. — Ходишь в церковь, читаешь Достоевского, а потом… на тебе! Не клеится. На нашей родине тебя бы не поняли.

— Ты знаешь, у меня был друг. — Генри вдруг делается грустным, встает, смотрит в потолок. — И он научил меня многому. В том числе — этому.

— Развращать юные дарования? — Ты не можешь удержаться. Любишь, когда с тобой говорят на равных, когда издеваются и позволяют издеваться в ответ; это тебя не задевает. Ты — мировая гармония. Как о таком забыть?

— Нет. Он учил меня не быть морализатором и брать все от молодости, при этом не переставая верить. Во что угодно. — Грустная улыбка — частое выражение на лице Генри. Даже смех его — ты помнишь формулировку со школьных уроков — чеховский, печальный. — Вы бы с ним спелись! Но я не к тому. Ты прав, я хотел поговорить о другом. Помнишь, ты сказал мне, что уже начал рисовать продолжение?

— А, так ты об этом. — Ты сразу приободряешься, поправляешь прическу, ухмыляешься. — Я тоже хотел поговорить про это. Оставил на потом. Но раз ты сам начал… У меня есть некоторые условия по этому поводу — не к тебе, конечно, сам понимаешь.

— Ну попробуй.

— О, они дьявольски простые. — Ты разводишь руками. Наконец встаешь. Говоришь, тщательно произнося каждое слово: — Я. Делаю. Что хочу. И все! Рисую как хочу. Веду сюжет куда хочу. Я придумал Петро, я и никто другой. — Ты зачем-то вспоминаешь детские рисунки Генри. Сглатываешь. — И я не собираюсь вдруг менять его на каких-то там новых героев и героинь. Хотят новых? Пусть ищут другого художника. Плохие продажи — их проблемы.

— Пойдем. — Генри делает знак рукой. — Тут сейчас будут другие съемки.

Вы выходите в коридор. Оба молчите. Спускаетесь на первый этаж, доходите до маленькой кофейни. Генри заказывает кофе.

— Сказал бы, что это совпадение, но нам с тобой положено мыслить об одном и том же. Я хотел поговорить именно об этом. — Вы присаживаетесь за столик в ожидании кофе. — Но совершенно в другом ключе. Они будут говорить с тобой ровно об обратном. Понимаешь?

— Они уже подступались ко мне и так, и этак, ага. Совсем нет чувства такта. Генри, ты же знаешь их лучше. — Ты подпираешь голову руками. — Скажи, они полные идиоты? Я делаю им кассу! Я делаю им имя!

— Не ты первый, не ты последний. Они бы сказали ровно так, поверь. И они так уже говорят. Молодость кончается, роза красоты увядает. Популярность — цветок еще более недолговечный.

— Это мои миры. — Ты слышишь, как внутри вновь вопит мировая боль: почему, почему она вырывалась на свободу?! Массируешь лоб. Болит голова. — И я не собираюсь заполнять их героями на заказ. Я не…

Ты хочешь сказать: «Я не посмею им запретить рисовать себя», но осекаешься.

— Какое право они…

— Такое же, какое дьявол имеет вмешиваться в мир Божий и творить маленькие пакости, ведущие к катастрофам. — Перед Генри ставят стаканчик кофе. Он кивает в знак благодарности. — Ой, забудь, что я говорил про морализаторство. Старею! Но мою аналогию, думаю, ты понял.

Вы смеетесь почти одновременно: как два волшебных брата, как отражения друг друга, как, как, как… Ты не можешь думать об этом. На кону судьбы твоих рисунков — какой спазм боли одолеет тебя, если их порвут пропахшие табаком, виски и юными женскими телами руки?

— Давай пошлем их к черту. — Ты встаешь, массируешь шею. — И будем делать что хотим.

— Не посылай к черту, посылай к Господу. Он знает лучший толк в наказаниях. Иначе зачем он придумал все это? — Генри улыбается. Доволен красивой расстановкой слов. — Просто имей в виду. И внимательно читай договор на новую серию. Прошу тебя. И не отнекивайся — его придется подписать. Мы уже и так нахитрили: знаешь, как сложно было уговорить их, чтобы все права на Петро остались у тебя? А то нас заарканили бы, как со шрамом-молнией бедняги Поттера. Собственность автора и компании, ха! Повезло только потому, что они по старой памяти решили послушать меня.

И не верили — ты и так знаешь — в тебя.

Вы заказываете такси. Ты выходишь раньше, прощаешься с Генри — всю дорогу сидите в телефонах, на заднем сиденье, один из вас — у правого окна, другой — у левого; заходишь домой, умываешься — вспотел по дороге, кожа липкая, — садишься за рабочий стол. Включаешь лампу — купил в ретродизайне, с желтым светом. Смотришь на начатые рисунки новой серии комикса — о Питере Голде, герое мегаполиса, столкнувшемся с коварными планами преступного картеля и обезумевшего гения-физика, мечтавшего совершить революционное открытие в мире квантов. На миг закрываешь глаза, вспоминая порванные рисунки — хруст, хруст, хруст, как много рубцов на сердце, — заброшенную художественную школу, комнатушку хостела с тусклой лампой и вашего курьерного генерала, до сих пор кричащего нечто невнятное, быть может, труби, Гавриил, труби, хуже уже не будет[16], и ты впервые понимаешь, что да, хуже вправду не будет. Ты, кровь от крови мира суеверий, не произносишь этого вслух.

На следующее утро, придя на работу и поздоровавшись с приятелями — среди них даже старый сценарист и молодой художник, они рады, что твоя популярность сделала их истории нишевыми, так им проще, они живут в окружении благодарной группы фанатов и не боятся быть растоптанными, ведь видишь, там, на горе, возвышается крест[17], — ты посылаешь всех к черту самостоятельно.

Придумываешь новую обложку и первые страницы, облекаешь героев в модные костюмы. Пародируешь Бэтмена и Человека-паука. Твой злодей начинает цитировать Мистера Мистерио с Загадочником — любимых персонажей комиксов детства. Ты работаешь с готовым материалом, но добавляешь ему глубины, перекидываешь мостик между мирами — реальным и выдуманным. Генри называет это метамодернизмом, а ты видишь в этом только вселенные, сотворенные собственными руками: дышащие выхлопами такси на магистралях, кричащие сиренами полицейских машин, кривляющиеся актерами вечерних ток-шоу. Тебя зовут подписать договор — за ужином, с хорошим стейком и алкоголем, от которого ты, как всегда, отказываешься, — хотят соблазнить едой, расслабить, заводят праздные разговоры — подобно тем, что так любят герои классических романов на полках Генри, — а ты, когда наконец наступает минутная тишина — приносят чай, кофе, — кладешь на стол пачку рисунков, отодвигаешь в сторону договор — тебе даже не нужно читать его, чтобы чувствовать подвох, — и заявляешь:

— Я буду рисовать только так. Вы скажете, что это сложно? Мне плевать. Вы скажете, что это однообразно, что читатель требует новых, инклюзивных персонажей, устал от золотого канона? Мне плевать. Я рисую только его. Только Петро-Питера. Иначе никакого комикса не будет. И делайте что хотите. — Ты встаешь, демонстративно уходишь, забрав листы. Ждешь — закричат вслед. Они молчат. Они в недоумении. Ты сломал их отлаженную, развивающуюся по голливудскому сценарию историю о юном даровании, готовом на все ради успеха.