Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Пока ты продолжаешь рисовать и показывать в «Твиттере» скетчи — в комментариях визг фанатов, смайлики и бесконечные «Omg!!!» — лучшие признания, — Генри поднимается на верхние этажи офиса, на высоту высоты, уже зная: скоро его ждет падение. Его удел — падение, его судьба — падение; так было всегда, так случится и теперь. Интересно, думает он, пока едет в лифте, сможешь ли взлететь ты, найти потерянный рай, заглушить крик мироздания — однажды, оба чуть захмелевшие в первые месяцы знакомства, вы признались друг другу, что слышите мировую агонию, — и воссиять за вас обоих, хотя ты сияешь и без того — всякий раз, видя свое отражение. Генри давно не разговаривал со старушкой-психологом — она переехала в родную Европу, отказалась давать консультации онлайн, — но сейчас хотел спросить ее: как так вышло, что вы встретились, чьи это шутки — судьбы, генетики, подсознания? Генри знает, что не получил бы ответа.

И здесь, в офисе ваших боссов, на двадцать-каком-то-этаже, ему приходится задавать совсем иные вопросы в ареопаге богов цифр и статистик, хоть древние и предупреждали: не заявляйтесь на пир богов, оставьте священные небеса и горы в покое, они обманут, не дадут ни обещанного золота, ни вечности, ни счастья. Генри вне правил. Генри — полубог этого мира. Творец-импотент, хромой Гефест.

— Ах, Генри. — Двое мужчин, больших начальников, руководителей над руководителями, ждут его. — Тебе налить?

— Нет, спасибо. — Генри садится за стол. — Слишком рано и жарко.

— Ну ладно, что же, ты не на той позиции, чтобы работать печенью. — Один из мужчин, более расслабленный, улыбается, подливает виски в два бокала. — Ты сам догадываешься, о чем мы хотели поговорить?

— В моей жизни из забот сейчас самая надоедливая — я сам. — Генри улыбается, зная, что они поймут шутку. Второй мужчина, хмурый, более сдержанный, недовольно вздыхает.

— Генри. — Он берет в руки стакан. — Мы знаем тебя много лет. И очень, прости, если звучит пафосно, тебя уважаем. Но твой Петя — несомненно, талантище — начинает забывать, что его, считай, подобрали с улицы. И что есть определенного рода… правила. Даже если у него армия фанаток.

— На нее у нас всегда найдется Халк! — хлопает в ладоши второй мужчина. Откидывается на спинку кресла на колесиках, чуть откатывается к панорамному окну. — Генри, нестареющий ты наш, уж не знаю, что в тебе проснулось, — но сейчас у нас два варианта…

— Я с ним уже поговорил, — перебивает Генри. — Конечно, он не согласился. И могу его понять.

— Конечно, ты можешь его понять. — Хмурый мужчина делается еще серьезнее. — Мы тоже можем его понять. Только он совсем не хочет понимать нас.

— Короче говоря. — Улыбающийся постукивает пальцами по стакану. — Тогда вариант у нас остается один. Ему придется принять те условия, которые мы предлагаем. Генри, ты же понимаешь, что они ерундовые! Мы же лучше знаем рынок, мы лучше понимаем, чего хотят его фанаты: в особенности те, которых он пока не нашел. Неужели так сложно оторваться от чертового Петро! Он что, вздумал только себя рисовать? И неужели так сложно не менять стиля: ну сиди себе и рисуй, как привык, жизнь же так проще, ленивее, спокойнее… Каждый же о таком мечтает. Какая ему разница? Фанатки и деньги никуда не денутся. Мы даже повышаем процент с продаж! И он читал наш чертов договор!

— Он вам все уже ответил. И я его переубедить не смогу.

— Скажи, Генри, а ты поступил бы так же? — спрашивает вдруг серьезный. — Раз вы так… похожи?

Генри задумывается. Знает, что вел бы себя совсем иначе. Порой ты кажешься ему копией себя, надевшей бесформенный балахон и гуляющей по ночному городу в поисках удовольствий — в их пугающем многообразии все, что некогда привлекало, вдруг отталкивает, и отраду удается найти только в одном себе. Почему он так беспокоится о твоей творческой свободе? Только ли из-за волшебных игр внешности, которые могут оказаться просто дурачеством пьяного колдуна-самоучки, а то и вовсе генетической случайностью? Генри уже нашел ответ в ночных размышлениях: он хочет, чтобы ты творил, потому что, видя твой успех, он чувствует творцом и себя — и становится на капельку счастливее, здоровее; его детские идеи воплощают чужие руки; больше не ревет в голове крик тысячелетия, усилившийся настолько, что не помогают уже ни поцелуи с Вивьен, ни работа, ни обезболивающие. Помогают лишь миры, сотворенные твоими руками; лишь это божественное — или, напротив, демоническое? — сотворчество.

Помогают — и ранят одновременно. Как больно: Генри так и не научился творить сам; заберите непрошеную вечную молодость и дайте талант! Как горько: Генри радуется и завидует твоим успехам одновременно — ведь что толку видеть оживших в приключениях Петро волшебников и драконов, когда не сам произнес чародейские слова?

— Да, — отвечает Генри. — Абсолютно так же. Мне свойственно думать, что молодость и красота всех нас мудрей, — так что, может, Петя делает все правильно.

— Ну, если ты продолжишь мыслить таким образом и таким же образом говорить, то все станет как-то слишком печально. — Улыбающийся опять садится в кресло. — Короче, Генри. Мы готовы пойти на маленькие уступки. Ну, там, пусть чуть поиграет со стилем. Пусть его Петро появится как камео. Пара уступок — и все, точка. Либо так, либо Пете придется попрощаться с нами.

— В конце концов, — добавляет серьезный, — он не первый и не последний гений с улицы. Так что пусть решает. Донеси до него, ладно?

После разговора Генри спускается на первый этаж, выходит на улицу — специально минует опен-спейс, чтобы не столкнуться с тобой, — и просит у коллеги-видеографа сигарету. Тот удивляется, но протягивает пачку, поддает огня. Генри делает затяжку, кашляет, но продолжает, стараясь держать сигарету так, как держал отец; хочет смеяться, но понимает — будет выглядеть странно. Набирает Вивьен.

— Угадай, что я сейчас делаю?

— Трахаешься с кем-то, пока меня нет рядом, или пытаешься угомонить Питера?

— Почти попала. — Генри улыбается. Смех все же не удается сдержать. — Я курю.

— Так. — Слышно, как Вивьен переходит в более тихую комнату, подальше от банковских коллег. — Оскар тебя, конечно, похвалил бы. Но… что случилось?

Генри не знает, с чего начать. Хочет зайти издалека, с квантов, которые, говорят, чувствуют друг друга на расстоянии, одна частица ощущает боль второй; интересно, чувствуете ли вы боль и сомнения друг друга? Выдает все.

— Генри, — вздыхает Вивьен, когда он заканчивает рассказ. — А что ты хотел? Нет, даже не так — что он хотел? Это большой взрослый мир. И ты… ты слишком пытаешься быть идеальным. Как и всегда. Это твой недостаток — но, как там говорил Оскар, женщины любят мужчин за их недостатки? За них и я люблю тебя. — Генри слышит, как Вивьен коротко здоровается с кем-то. — Отвлекись. Позволь себе то, что кажется запретным. Сок этого сладкого плода, уж извини, у меня такие банальные сравнения, вернет тебе спокойствие. В конце концов, найди себе девочку, я не буду против…

— Мне это не поможет, сама знаешь. Уже наигрался с этим в свое время. — Генри не докуривает сигарету. Тушит о металлическую урну, бросает к остальным окуркам. — Господи, сигареты — такая дрянь.

— Знаю. По обоим пунктам. Поэтому просто дождись вечера. Дождись меня. Но поговори с Питером прямо сейчас. Не растягивай.

Генри так и решает. Возвращается в опен-спейс, подходит к твоему столу — ты его не замечаешь, слишком занят подбором цветов для костюма нового персонажа, придумал его только утром, — и сперва молчит. Откашливается, чтобы привлечь твое внимание.

— Ну, — вздыхаешь ты, не отрываясь от рисования. — И что они сказали? Все ожидаемое?

— Да, Петя, послушай…

— Послушать? — Ты с силой давишь на карандаш. Грифель ломается. Поворачиваешься к Генри. — О чем послушать? О том, как они готовы были носить меня на руках, а теперь вдруг спохватились, что я не очередная их сучка на поводке? Да, удивительно, как им удается притворятся умными людьми, принимая такие идиотские решения.