Марица. Исток - Александра Европейцева

Все остальные уже спали. Даже Чефарт, чье ворчание наконец сменилось ровным дыханием. В звенящей тишине Иллюзиона, нарушаемой лишь этим дыханием и отдаленным, навязчивым гулом кристаллов, я нашла в себе смелость прошептать то, что боялась признать даже себе самой.

— Мне страшно, — выдохнула я прямо в его грудь, ощущая, как его объятия на мгновение стали чуть крепче.

Он не ответил сразу. Не стал говорить пустых утешений вроде «все будет хорошо» или «мы справимся». Он просто прижал меня еще ближе, позволив моим словам повиснуть в темноте, признать их право на существование.

— Я боюсь, что не справлюсь. Что не смогу его очистить, что моих сил просто не хватит. Что сделаю что-то не так одним неверным движением, одним неверным руническим штрихом, и всё рухнет окончательно. — Я закрыла глаза, прижимаясь к нему, ища в его твёрдом, надёжном теле опору против собственной слабости. — Я боюсь за отца и маму. За Истера. За Иларию и Аэлиана, которые остались дома. За всех наших друзей, которые сейчас держатся из последних сил, веря, что мы здесь что-то можем изменить.

Я сделала паузу, глотая комок в горле, прежде чем выговорить самое горькое.

— Я только что отчитывала Чефарта и Дао в этой комнате, говоря о вере и милосердии, — продолжила я тише, впитывая его тепло. — А сама вся изнутри сжалась в комок. Что, если они правы? Что если мое упрямство, моя вера в то, что мы «должны быть лучше», обернется гибелью для миллионов? Я беру на себя такую страшную ответственность… И я не уверена, что права.

Я оторвалась от его груди, чтобы посмотреть ему в лицо. В тусклом, призрачном свете стены его черты казались высеченными из камня — твердыми и непоколебимыми.

— А если я ошибаюсь, Демитр? Если своей мягкотелостью я подписала смертный приговор нашим детям? Может мы должны… должны выжечь это место дотла, пока есть возможность?

Слёзы, горячие и предательские, выступили на глазах и впитались в грубую ткань его мундира. Всё моё дневное бесстрашие, вся уверенность, с которой я бросала вызов Равелле и убеждала союзников, испарились, оставив после себя лишь голый, дрожащий от ужаса страх.

Демитр молча слушал, позволив мне выплакаться. Затем его ладонь мягко провела по моим волосам, а губы коснулись моего виска.

— Знаешь, чего я боюсь? — его голос был низким и тёплым, он вибрировал у меня в самой груди. — Я боюсь мира, в котором Марица Лантерис перестаёт верить в лучшее. В котором она начинает мыслить категориями «проще уничтожить».

Он медленно провел большим пальцем по моей щеке, смахивая несуществующую слезу. В его глазах не было ни тени сомнения.

— Уничтожить — просто. А вот поверить, найти другой выход, нести этот груз… Это требует куда больше силы, которая в тебе есть, можешь не сомневаться.

— Но хватит ли ее? — прошептала я, цепляясь за его уверенность, как утопающий за соломинку.

— Хватит, — сказал он просто, как констатацию факта. — Потому что ты не одна. И если ты свернешь не туда… — Его губы тронула едва заметная улыбка. — Этот старый, язвительный дракон обязательно тебе об этом напомнит. А я… я буду рядом. Чтобы либо помочь исправить, либо… — его взгляд стал серьезным, — сделать так, как предложил Чефарт. Но это будет уже нашим общим решением. Нашей общей ответственностью. Не только твоей.

Его слова сняли с моей души часть этой невыносимой тяжести. Он не обещал волшебного исхода. Он лишь напомнил, что я не одна. Что эта ноша распределена между нами всеми — между упрямством Серана, холодным расчетом Дао, яростью Чефарта, преданностью Паргуса и его собственной, несокрушимой верой в меня.

Я снова прижалась к нему, закрыв глаза, и на этот раз позволила себе расслабиться, раствориться в его тепле и защите.

— Поцелуй меня', — прошептала я в ткань его мундира, сама удивившись своей внезапной просьбе.

Демитр замер на мгновение, а затем его ладонь мягко скользнула с моих волос на затылок, притягивая моё лицо к своему. Первое прикосновение его губ было осторожным. Но я ответила на него с внезапной жадностью, вцепляясь пальцами в его плечи, желая не утешения, а забвения, подтверждения, что мы здесь, мы дышим, мы хотим.

И он понял. Его поцелуй изменился, стал глубже, увереннее, требовательнее. Его руки скользнули ниже, прижимая меня к себе так сильно, что стало трудно дышать, но это было сладкое, желанное удушье. Я почувствовала, как его контроль даёт трещину, как его собственное дыхание срывается, и в этом было что-то пьянящее и пугающее одновременно.

Мы забыли, где находимся. Забыли о спящих в нескольких шагах друзьях, о хрустальных стенах, о всём мире за пределами этого угла. Существовал только его вкус, его запах, жар его кожи сквозь одежду и огонь, разливающийся по моим жилам.

Именно в этот момент, когда его рука уже запуталась в моих волосах, а моё собственное сердце готово было выпрыгнуть из груди, из темноты донёсся громкий, театрально-неодобрительный вздох, а за ним — язвительный голос:

— Если вы планируете продолжить это представление, предлагаю заранее обложиться ставками. А то зрелище, конечно, душещипательное, но мои драконьи нервы не железные.

Это был Чефарт.

Демитр застыл, его губы всё ещё были в сантиметре от моих, дыхание обжигающе горячим и прерывистым. Я почувствовала, как всё его тело напряглось, сдерживая инстинктивный рык. Он медленно, очень медленно оторвался от меня, и в его глазах, полных тьмы и желания, плескалась такая ярость, что, казалось, воздух затрещал.

Но он лишь глубже вдохнул, выпрямил плечи и, не выпуская меня из объятий, бросил в темноту спокойный, абсолютно властный ответ:

— Ставки принимаются. Но выигрыш достанется мне.

В ответ раздалось лишь негромкое фырканье. Уголок комнаты, где спал Чефарт, снова погрузился в тишину.

Я прижалась лбом к его груди, пытаясь подавить смешок, который грозился перерасти в истерику. Стыд, облегчение и дикое веселье боролись во мне.

— Прости, — пробормотала я, чувствуя, как его сердце всё ещё бешено колотится под моей щекой.

— Не извиняйся, — его голос был низким и хриплым. Он снова поцеловал меня в макушку, на этот раз коротко и твёрдо.