День Правды - Александр Витальевич Сосновский

Он стукнул тростью, и картинка словно треснула, обнажив под глянцевым фасадом другую реальность – обветшалые дворы, бездомных, спящих в подземных переходах, очереди стариков в социальных аптеках. Трещина расширялась, показывая все больше неприглядных сторон городской жизни – переполненные больницы, разбитые дороги, полуразрушенные дома на окраинах, мигрантов, ютящихся в подвалах.

– Вот она, истинная картина. Как и прежде – один город для избранных, другой – для всех остальных. Ничего не изменилось, только вывески на магазинах.

Его голос звучал без осуждения – просто констатация факта, которую нельзя оспорить. И зал молчал, потому что все знали: это правда. Каждый, кто жил в Москве, видел обе эти реальности – глянцевую и неприглядную, просто предпочитал не думать об их сосуществовании.

Штейн наклонился к Бескудникову и прошептал:

– Что за странное шоу? Это политическая сатира? Хотя спецэффекты потрясающие…

Он говорил с профессиональным восхищением человека, оценивающего качество визуальных эффектов, но в его голосе слышалась и нотка беспокойства. То, что начиналось как развлекательное представление, постепенно превращалось в нечто более глубокое и тревожное.

Бескудников не ответил. Он смотрел на сцену, не в силах оторвать взгляд. Воланд медленно, словно проявляющаяся фотография, возникал в одном месте сцены и исчезал в другом. За его спиной возникали и растворялись образы – люди, здания, события. Вот промелькнули кадры коллективизации, Великой Отечественной войны, развала СССР, лихих девяностых, начала нового века…

Это была не просто демонстрация спецэффектов – это была живая история России, показанная не в парадных версиях учебников, а во всей своей противоречивой сложности. Героизм и предательство, самопожертвование и жестокость, великие достижения и страшные ошибки – все это мелькало на сцене, сменяя друг друга с калейдоскопической быстротой.

– А теперь, – голос Воланда стал глубже и торжественнее, – давайте перейдём к главному фокусу сегодняшнего вечера. Я назвал его «Разоблачение».

Он произнес это слово с особым ударением, и оно прозвучало не как название иллюзиона, а как обещание чего-то гораздо более серьезного и значительного. В зале воцарилась напряженная тишина – теперь уже никто не требовал «показывать фокусы», все чувствовали, что представление вышло за рамки обычного развлечения.

На сцене появились два кресла. В одно из них Воланд элегантно опустился. Второе оставалось пустым, словно ожидая кого-то. Это были не современные театральные кресла, а старинные, с высокими спинками и резными подлокотниками, обитые темно-красным бархатом. Они выглядели так, словно их перенесли из кабинета средневекового ученого или алхимика.

– Для этого номера мне нужен доброволец, – объявил он. – Кто хочет узнать правду о себе?

В зале воцарилась гробовая тишина. Никто не решался поднять руку. Люди отводили глаза, словно школьники, надеющиеся, что учитель не вызовет именно их. Все понимали, что «правда о себе» в исполнении Воланда может оказаться чем-то, с чем не каждый готов столкнуться.

– Что ж, – улыбнулся Воланд, – если нет добровольцев, я выберу сам. Господин Бескудников, не окажете ли вы мне честь?

Он произнес имя с безупречным ударением, словно был давно знаком с литератором. Его глаза, разные по цвету, но одинаково пронзительные, остановились на Бескудникове с выражением, которое можно было бы принять за дружелюбие, если бы не холодный блеск, таившийся в их глубине.

ГЛАВА 4. Разоблачение

Бескудников поднялся на сцену, ощущая странное раздвоение. Тело двигалось словно по чужой воле, плавно и неотвратимо, но сознание оставалось кристально ясным, фиксируя каждую деталь происходящего – причудливый узор на ковре сцены, капельки пота на лбу министра культуры в первом ряду, едва заметное движение пальцев Воланда по набалдашнику трости.

Лицо Воланда, которое теперь было совсем близко, завораживало и пугало одновременно. При ярком свете софитов его черты казались еще более резкими, словно вырезанными из мрамора. Разноцветные глаза – один черный как бездна, другой зеленый с золотистыми искрами – проникали не просто внутрь Бескудникова, а в какие-то глубины его существа, о которых он сам не подозревал.

Когда литератор опустился в кресло, оно словно обняло его контуры тела, но не мягко и успокаивающе, а как умелый допросчик, который знает, как расположить подследственного для получения признания. По позвоночнику пробежала странная вибрация – не болезненная, скорее настораживающая, как прикосновение холодного металла к коже. Бархатная обивка едва заметно пульсировала под его ладонями – так бьется сердце спящего хищника.

– Вот и прекрасно, – улыбнулся Воланд. – Знакомьтесь, господа, перед вами литератор Бескудников, редактор популярного интернет-портала современной прозы. Человек, который решает, что именно будут читать тысячи людей.

Его голос, глубокий и мелодичный, с легким неопределимым акцентом, заполнял все пространство театра. Он говорил негромко, но каждое слово отчетливо слышалось даже в самых дальних рядах, словно звук шел не со сцены, а возникал прямо в голове у каждого слушателя.

Бескудников окинул взглядом зал. Лица зрителей казались странно размытыми в дальних рядах, но в первом ряду он отчетливо видел Штейна, чьи глаза выражали сложную смесь любопытства, тревоги и невольного удовлетворения от того, что в центре внимания оказался не он.

– Скажите, господин Бескудников, – голос Воланда прорезал тишину, – вы любите литературу?

Этот простой, почти банальный вопрос в устах Воланда приобрел глубину философского изыскания. Бескудников хотел ответить профессионально, взвешенно, с отсылками к литературоведческим концепциям и своему опыту редактора. Но вместо этого из его уст вырвалось:

– Да. Конечно.

Два слова, прозвучавшие так бедно и неубедительно, что он почувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Чтобы скрыть смущение, он попытался сглотнуть, но горло вдруг стало сухим, как наждачная бумага.

– И что же вы понимаете под литературой? – продолжил Воланд, постукивая пальцами по набалдашнику трости. – Великие романы? Бессмертные творения классиков? Или, может быть, актуальные тексты о современности?

Его пальцы – длинные, бледные, с идеально ухоженными ногтями – двигались в гипнотическом ритме. Серебряная голова пуделя с рубиновыми глазами словно оживала от этого прикосновения – глаза мерцали, ноздри, казалось, трепетали, вдыхая запах зала.

Бескудников почувствовал, как правда поднимается изнутри, словно приливная волна, которую невозможно сдержать. Слова рождались где-то в глубине существа и рвались наружу, сметая все барьеры профессиональной вежливости и социальной приемлемости.

– Сейчас литература – это бизнес, – его собственный голос показался ему чужим, словно кто-то другой говорил его ртом. – Мы публикуем то, что будет читаться, то, что принесёт трафик. Классика не окупается, если только не привязана к скандалу или модному тренду.

Слова повисли в воздухе, обнаженные и неприкрытые, как нерв. Это была закулисная правда издательского мира, та, которой делятся шепотом после третьей рюмки на