День Правды - Александр Витальевич Сосновский

По залу пробежал встревоженный шёпот. Кто-то попытался встать, но снова опустился в кресло, словно невидимая сила удерживала его на месте. Лица выражали смесь страха и возбуждения – люди чувствовали, что присутствуют при чем-то запретном и одновременно неодолимо притягательном.

– Интересно, – кивнул Воланд. – Очень интересно. И всё же, если вы так думаете, почему молчите? Почему публикуете на своём портале тексты, которые поддерживают ту самую ложь, что вы презираете?

Этот вопрос прозвучал тихо, почти интимно, словно они были одни в комнате, а не на сцене перед сотнями зрителей. Но каждое слово разносилось по залу с кристальной четкостью.

Бескудников опустил голову. Его лицо исказилось от стыда. Он чувствовал себя обнаженным – не физически, а душевно. Все его тайные мысли, страхи, компромиссы с совестью были выставлены напоказ, под безжалостный свет софитов.

– Страх, – прошептал он. – И удобство. Удобно плыть по течению, получать одобрение, быть частью системы. Страшно остаться в одиночестве, потерять всё.

Эти слова прозвучали особенно горько. В них была та честность, которой обычно избегают даже в разговорах с самыми близкими. Честность, обнажающая не просто факты, а самую суть человеческой слабости.

Воланд встал и медленно обошёл кресло Бескудникова. Его шаги были легкими, почти бесшумными, но каждый отдавался в сознании литератора, как удар молота. Остановившись за спиной Бескудникова, Воланд положил руки на спинку кресла. От его фигуры исходил странный холод – не физический, а метафизический, холод пустоты между звездами.

– Трусость, – произнёс он негромко, но так, что каждый в зале услышал это слово. – Вот один из самых страшных пороков человеческих. Так было во времена Понтия Пилата, так осталось и сейчас.

Эти слова прозвучали не как осуждение, а как диагноз, поставленный опытным врачом. В них не было злорадства или презрения – только констатация факта, от которой становилось еще больнее.

Воланд медленно обошел кресло и снова встал перед Бескудниковым. Его фигура, высокая и стройная, казалась в этот момент монументальной, как статуя древнего божества.

– Позвольте вопрос, – он обратился к залу, – кто из вас честен с самим собой? Кто живёт в согласии со своей совестью? Поднимите руки.

Зал замер в тишине. Люди переглядывались, но никто не спешил поднять руку. Наконец несколько рук неуверенно поднялись – в разных концах зала, словно отдельные островки в море сомнения. Но под пронизывающим взглядом Воланда они одна за другой опускались. Его глаза, казалось, видели насквозь каждого, кто осмелился заявить о своей честности.

– Вот видите, – улыбнулся он. – Ни один. И это не удивительно. Человек устроен так, что ему легче обмануть себя, чем признать неприглядную правду. Но сегодня… сегодня я предлагаю вам необычный эксперимент.

Его голос звучал теперь с воодушевлением ученого, готовящегося к интересному опыту. В нем слышалось предвкушение, почти детское возбуждение перед чем-то новым и необычным.

Он снова щёлкнул пальцами, и кресло Бескудникова исчезло. Не было ни дыма, ни вспышки – просто в одно мгновение оно было, а в следующее его не стало. Литератор обнаружил себя стоящим посреди сцены, слегка пошатываясь, словно потерял опору не только физическую, но и метафорическую.

Воланд подошёл к нему и положил руку на плечо. Его прикосновение было легким, но Бескудников почувствовал его так, словно на плечо легла каменная плита. Оно не было болезненным, но от него исходило ощущение огромной, нечеловеческой силы, сдерживаемой лишь тонким барьером вежливости.

– Я дам вам шанс, – сказал он. – Один день абсолютной свободы. Завтра вы проснётесь и будете говорить только правду – то, что действительно думаете. И увидите реакцию мира.

Эти слова прозвучали не как предложение, а как приговор. Бескудников почувствовал, как внутри все сжалось от ужаса. Говорить правду, только правду, в мире, построенном на полутонах и недомолвках? Это было равносильно самоубийству – социальному, профессиональному, а может, и физическому.

Но одновременно с ужасом он ощутил странное облегчение, почти эйфорию – словно заключенный, которому предложили выйти на свободу, пусть даже ценой опасного побега.

– Но это… это невозможно. Меня уволят. Могут даже арестовать, – голос Бескудникова дрожал.

Он больше не был уверенным в себе литературным критиком, вершителем судеб начинающих авторов. Он был просто испуганным человеком, внезапно осознавшим, в каком хрупком равновесии существовал все эти годы.

– Возможно, – кивнул Воланд. – А возможно, вы откроете для себя что-то новое. В любом случае, это будет поучительный опыт. И не только для вас, – он обвёл взглядом зал. – Для всех присутствующих.

Его глаза, разноцветные и пронзительные, остановились на каждом зрителе по очереди, словно делая молчаливое обещание каждому лично. Многие отводили взгляд, не в силах выдержать этот взгляд, в котором читалось слишком многое – знание, понимание, и какая-то древняя, нечеловеческая мудрость.

В этот момент раздался громкий треск, подобный электрическому разряду. Звук был настолько неожиданным и громким, что многие в зале вздрогнули и вскрикнули. Он напоминал раскат грома, но более резкий, металлический, словно разрывалась сама ткань реальности.

Свет в зале мигнул и погас полностью. Наступила абсолютная темнота, густая и осязаемая, словно черные чернила залили все пространство. В этой тьме не было видно даже очертаний соседа – только полное, абсолютное ничто.

А когда освещение восстановилось, Воланд исчез. Не было никаких спецэффектов, никакого дыма или вспышек – просто в одно мгновение он был на сцене, а в следующее его не стало. На его месте стоял огромный чёрный кот в галстуке-бабочке. Он был размером с крупную собаку, с густой лоснящейся шерстью и невероятно умными зелеными глазами, в которых светился недобрый юмор.

Кот выпрямился во весь рост, поднявшись на задние лапы с грацией опытного танцора. Его передние лапы, неожиданно ловкие и гибкие, поправили галстук-бабочку. Затем он поднял правую лапу, словно дирижер, призывающий к вниманию, и объявил человеческим голосом:

– Антракт, господа! Пятнадцать минут до второго отделения. В фойе работает буфет. Шампанское подаётся бесплатно!

Голос кота был глубоким баритоном с легкой хрипотцой заядлого курильщика. Он говорил с такой естественностью, словно говорящие коты были самым обычным явлением в мире, и никто не должен был удивляться этому факту.

Зал взорвался аплодисментами. Люди вскакивали с мест, восторженно обсуждая увиденное. Теперь они могли свободно двигаться – странный паралич, сковывавший их, исчез. Атмосфера в зале полностью изменилась – напряжение и страх сменились восторгом и возбуждением. Люди говорили громко, жестикулировали, смеялись, словно только что увидели величайшее представление в своей жизни.

Бескудников обнаружил себя уже не на сцене, а в своём кресле в первом ряду. Он