Янтарный - Денис Нивакшонов

— Я ненавижу этот посёлок, — его голос, усиленный динамиком рации, разнёсся по залу, режущий и несовершенный. — Я ненавижу эти ржавые заводы. Я ненавидел школу. Я ненавидел всех этих людей, которые смотрят на тебя с жалостью. Я ненавидел тебя, отец, за то, что ты не мог всё исправить. И я ненавижу себя за то, что хочу сбежать и оставить вас всех здесь гнить!

Его слова, полные настоящей, неприукрашенной боли, действовали на «Тишу» как кислота. Золотистое сердце затрепетало, свет померк. Иллюзорный макет посёлка поплыл, сквозь него проступили голые, сырые стены бункера.

— Говори! — закричал Лёха, тыча рацией в лицо Вите. — Говори, чего ты боишься!

— Я боюсь, что никому не нужен! — завопил Витёк, подхватывая эстафету. — Что мои схемы никого не волнуют! Что я всегда буду здесь сидеть в этом чёртовом гараже один!

Катя, сдирая с себя куртку и бросая её в сторону призраков, выкрикивала своё: — Я ненавижу вашу историю! Вашу славу! Ваше прекрасное прошлое! Оно сгнило! Оно умерло! И я рада! Вы слышите? Я рада!

Они кричали. Плакали. Выли от ярости и отчаяния. Они выворачивали наизнанку свои самые чёрные, самые стыдные мысли. Их голоса, грубые, срывающиеся, полные настоящих, живых эмоций, создавали какофонию, которую «Тиша» не мог переварить.

Иллюзии трещали по швам. Двойники рассыпались в золотую пыль. Дети в нишах начали стонать и дёргаться, словно просыпаясь от кошмара. Золотистый свет в их глазах мерк.

Сердце «Тиши» сжалось в последней, отчаянной судороге. И затем из него хлынул не свет, а тьма. Чёрная, густая, как смола, она потекла по залу, поглощая золотистый макет, гася звёзды на потолке.

И в этой тьме зазвучали другие голоса. Те самые, что Витёк слышал на записи. Настоящие голоса прошлого. Не парадные реляции, а шёпот из-за угла: «…перестройка…», «…продуктов нет…», «…независимость…», «…боимся…», «…устали…». Шёпот тысяч людей, их настоящая, неприукрашенная боль.

Это было настоящее прошлое. И «Тиша», питавшийся сладкой ложью, не выдержал его прикосновения.

Раздался оглушительный, беззвучный взрыв. Волна горячего ветра ударила их в лицо, повалив на пол. Свет погас.

В полной темноте было слышно только тяжёлое дыхание и детский плач. Настоящий, испуганный, живой плач.

Лёха первым поднялся на ноги. Он достал зажигалку. Маленькое пламя выхватило из мрака картину разрушения. Зал был пуст. Ни макета, ни сердца, ни призраков. Только голые, обожжённые стены и тридцать испуганных детей, которые, потирая глаза, озирались по сторонам, не понимая, где они и что произошло.

Они победили.

Пётр Иванович поднял пистолет, но не для стрельбы. Он подошёл к ближайшему ребёнку — той самой Алёнке — и поднял её на руки. — Всё хорошо, крошка, — сказал он, и его голос дрожал. — Всё кончилось. Мы идём домой.

Они выползли из бункера на свежий ночной воздух, ведя за собой и неся на руках растерянных, испуганных детей. Парк вокруг был обычным — тёмным, заросшим, настоящим.

Они молча шли обратно к посёлку. Никто не праздновал победу. Слишком велика была цена. Они убили мечту. Красивую, сладкую, ядовитую мечту. И осталась только суровая, неприглядная правда.

Лёха посмотрел на идущего рядом отца, на спавшую у него на плече Алёнку, на Витю и Катю, которые поддерживали друг друга.

Правда была ужасной. Но она была их. И теперь им предстояло жить с ней.

Пепел и ростки

На улице их ждали взрослые. Не те, что были под влиянием «Тиши», а те, кто боролся, кто прятался, кто просто боялся. Они выбегали из домов, с криками облегчения хватая на руки своих детей, плача, смеясь, озираясь по сторонам с недоверием.

Дядя Коля, отец Алёнки, рыдая, прижимал к себе дочь, которая наконец-то обняла его в ответ, уткнувшись личиком в его шею. — Что было? Что с ними? — спрашивал он Лёху, не отпуская дочь.

— Им снился плохой сон, — устало ответил Лёха. — Теперь всё хорошо.

Он не стал ничего объяснять. Они бы всё равно не поняли.

Посёлок был другим. Тот звенящий, давящий воздух ушёл. Теперь он пах просто ночью — пылью, остывшим асфальтом, свежестью с полей. Обычные запахи. И звуки — лай собак, доносящийся издалека, скрип калитки. Всё было на своих местах. Но всё было иным.

Пётр Иванович взял на себя командование. Его милицейская выучка вернулась. Он организовывал родителей, успокаивал, отправлял семьи по домам. Он снова был старшим лейтенантом, защитником. Но в его глазах, когда он смотрел на Лёху, была уже не просто отеческая любовь, а глубочайшее, немое уважение.

Лёха, Катя и Витёк молча побрели к дому Лёхи. Их силы были на исходе. Они вошли в квартиру, и Витёк сразу рухнул на диван, закрыв лицо руками. Катя прислонилась к косяку, глядя в пустоту.

Лёха подошёл к раковине и включил воду. Он смотрел, как струя смывает с его рук грязь, сажу и… золотистую пыль. Та самая, идеальная пыль «Тиши» смешалась с обычной грязью и исчезла в стоке. Символично.

— Мы убили его? — тихо спросил Витёк из гостиной.

— Нет, — так же тихо ответил Лёха, вытирая руки. — Мы… разбудили его. Заставили увидеть правду. И он не выдержал. Он не мог существовать в реальном мире. Он рассеялся.

— А дети? — спросила Катя. — Они… они всё помнят?

— Думаю, нет, — сказал Лёха. — Как не помнят кошмар после пробуждения. Останется только… ощущение. Тень.

Они молчали. Победа не ощущалась как победа. Она была как тяжёлая, изматывающая работа. Как долг, который наконец-то выплатили.

На следующее утро Лёха проснулся от привычного скрипа двери — отец уходил на службу. Он вышел на кухню. На столе стоял чай. И лежала та самая схема подземного бункера. Лёха взял её. Бумага была обычной, чистой. Никаких штампов, никаких грифов. Просто детский рисунок, фантазия.

Он вышел на улицу. Посёлок просыпался. Слышались обычные звуки — где-то заводили мотоцикл, кто-то ругался с соседом из-за забора. Но было и что-то новое. Люди на улицах, встречаясь, не просто кивали. Они останавливались, разговаривали. Смотрели друг другу в глаза.

Он дошёл до парка. Дуб стоял на своём месте. Никакой дыры у его корней не было. Только плотно утоптанная земля. И… росток. Рядом с дубом из земли пробивался маленький, хрупкий, но упрямый зелёный росток какого-то растения. Полыни, возможно.

Он встретился с Витей и Катей у гаража. Витёк пытался починить свой спаленный мультиметр. Катя смотрела на стену, где когда-то висел её старый постер с панк-группой. — Мама сказала, что можно повесить обратно, — сказала она без эмоций.

— И что? — спросил Лёха.

— Я не хочу, — пожала плечами Катя. — Надоел уже.