Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Глава 8

Из моей спальни открывается вид на сад, обнесенный каменной оградой. Нет, он недостаточно большой, чтобы назвать его настоящим фруктовым садом, где растут яблони, сливы и груши, вроде тех огромных садов, что окружали дом моего детства. Эти деревья, лишенные сейчас и плодов, и листьев, были посажены полвека назад в один прекрасный весенний день, когда Мэри, опираясь на грабли, наблюдала, как я выворачиваю горы кремня из известнякового грунта. Сад примыкает к пустующему загону для овец. Длинный загон сбегает вниз по склону, а по обе его стороны простираются бескрайние поля. Зимой они едва прикрыты пожухлыми серыми стеблями, но летом превращаются в желто-зеленое море, волнующееся под порывами ветра.

Обычно я просыпаюсь под звонкое пение птиц. Но сегодня утром птицы покинули нас — ни щебета, ни чириканья, — висящая за окном тишина долго не позволяет вынырнуть из ночного безмолвия. Солнце стоит уже высоко, когда я наконец прихожу в себя, радуясь, что сновидения остались позади. Я не часто вижу сны, но в последнее время ночи полны кошмаров. меня преследуют фурии. Хлопанье их крыльев напоминает раскаты грома, а пронзительные крики переходит в звериный рев. Не знаю, с какой целью чудовища гонятся за мной, но они не отступают ни на шаг, визжат и оглушительно хохочут.

Я окончательно стряхиваю оцепенение и несколько минут лежу на спине — блаженные мгновения, когда поясница и колени не болят. Но память услужливо подсказывает, сколько дел предстоит сделать сегодня, — не очень-то утешительное воспоминание. Теперь нужно встать, не разбудив Мэри, — навык, доведенный за прошедшие десятилетия до совершенства. Я плавно перекатываюсь к краю постели, стараясь распределять вес так, чтобы кровать не скрипела. И главное — не начать кашлять. Когда я сажусь и опускаю босые ноги на пол, тупая боль сдавливает грудь — ощущение, с которым я встречаю почти каждое утро. Секунд тридцать или около того я энергично растираю грудь кулаком. Как заверяют врачи, эти круговые движения облегчат дыхание. Я им не верю. Зато растирание вызывает покраснение кожи, и все мои шрамы, причудливой сетью покрывающие грудную клетку, становятся яркими, как листья осеннего клена. Я смотрю на них, и мне кажется, что они кровоточат.

Поднявшись с кровати, я натягиваю чулки и панталоны, затем — жилет и вставляю ноги в домашние туфли. Сунув руку в карман, нащупываю связку ключей, которую всегда ношу с собой, и крепко сжимаю их в ладони, чувствуя обжигающий холод металла. Они словно горсть пороха, крошечный бочонок, который может взорваться в любой момент, превратив мою руку в кровавые лохмотья.

Я добредаю до окна и выглядываю наружу. Ртуть в барометре, укрепленном на каменном подоконнике, стоит высоко. По нежно-голубому, словно яйцо дрозда, небу тут и там разбросаны белые перья облаков. Неподвижные кроны деревьев напоминают тонкую каменную резьбу. Как я и ожидал, ночью выпал снег, но совсем немного, так что ветви растений и сохранившиеся кое-где пожухлые листья лишь слегка присыпаны ледяной пылью, похожей на сахарную пудру. На земле лежит тонкий снеговой покров, однако на нем нет ни единого следа — ни ровных цепочек, оставленных лисами, ни раздвоенных следов косули или оленя. Никаких признаков живых существ. Повсюду властвует мертвая тишина.

— Томас! — раздается у меня за спиной сонный голос.

Я оборачиваюсь. Мэри закутана в одеяло так, что мне виден только краешек ее ночного чепца да смутно угадываются контуры тела под толстым покрывалом. В ногах обычно лежит, свернувшись калачиком, наш кот, но сегодня и он куда-то запропастился.

— Доброе утро, жена. — Я возвращаюсь к ней и присаживаюсь на край постели.

Мэри окончательно стряхивает дрему, на лице у нее появляется беспокойное выражение: жена понимает — я принял решение. Она начинает двигаться проворнее.

— Я с тобой. — Мэри откидывает край одеяла. — Или подожди, пока…

Я опускаю руки ей на плечи: «нет». Мэри настаивает. Я отрицательно качаю головой:

— Нет, не могу позволить тебе присутствовать. Я должен пойти один. И сделать это надо сейчас. Я и так слишком долго откладывал.

Она берет меня за руку. Я чувствую, как подрагивают ее пальцы. Они едва теплые, а кожа тонкая, словно бумага, как будто жизнь медленно утекает из нее. Я прижимаю ладонь Мэри к своей груди. Мне хочется удержать жену и защитить.

— Ты дрожишь, — говорю я. — Не бойся. Все будет хорошо.

Я не успеваю договорить, как Мэри, покачивая головой, обращает на меня сердитый взгляд своих больших темных глаз. У нее почти не осталось бровей, зрачок на левом глазу слегка затуманен катарактой, и все же рассерженная Мэри, как и прежде, представляет грозное зрелище.

— Как ты можешь так говорить, Томас! — восклицает она. — Ты ведь прекрасно знаешь, что это опасно.

— Смотри, какой долгий путь мы прошли. Сейчас не время терять веру в наши силы. — Фраза, которая в устах молодого человека звучала бы призывом отважно двигаться вперед, для моих старых ушей — слишком сентиментальна и полна пафоса. И для ушей Мэри тоже.

— Есть вера, а есть откровенная глупость — две совершенно разные вещи. — Мэри решительно вылезает из-под одеяла и натягивает теплый стеганый халат.

— Глупость?

Мэри возмущенно пыхтит.

— Да, глупость — идти туда одному. — Следует короткая пауза. — Безрассудство, — уточняет она.

— Давай больше не будем препираться, — говорю я как можно тверже. — Мы же не знаем, что ждет меня наверху. Бессмысленно страшиться того, чего не знаешь. Я не боюсь, и тебе не следует.

Это ложь. Конечно же, я боюсь. Что страшит нас более, чем неизвестность?

Я не могу винить Мэри за ее гнев, сомнения и даже обиду. И все же вынужден настаивать: я должен пойти один.

Продолжая сжимать лежащий в кармане ключ, хотя ладонь у меня горит, словно в руку вложили раскаленную головню, я спускаюсь на кухню. Аппетита нет — от одной мысли о еде к горлу подкатывает тошнота, — но я все же беру вино, хлеб, достаю из кладовки холодную голубиную грудку и отрезаю кусок. Затем разжигаю плиту и подогреваю миску лукового супа, совсем чуть-чуть. Поставив еду на поднос, опускаюсь на колени. Я прошу Бога не оставлять меня, пока моя задача не будет выполнена. Мне почти удается убедить себя, что молитва услышана. Закончив, я неуклюже поднимаюсь. Жду, пока успокоится дыхание и перестанет клокотать в груди.

Я беру поднос и выхожу из кухни. Руки дрожат, колени подгибаются. Сейчас только середина декабря, а в доме такая стужа, как будто за окном трещат январские морозы. Я взбираюсь по лестнице и, миновав гостевые спальни, направляюсь к двери в дальнем конце коридора. Эта дверь всегда заперта, а ключ лежит у меня в кармане. Я с ним никогда не расстаюсь.

Опустив поднос на пол, достаю из кармана связку ключей, вставляю самый маленький из них в замочную скважину и с легким щелчком поворачиваю. Открываю дверь и на короткий миг чувствую свежий запах моря и вкус соли на губах. На меня обрушиваются оглушительный свист ветра, несущегося над волнами, и приближающиеся раскаты грома. Но это всего лишь моя фантазия. Я чутко прислушиваюсь к звукам. В доме царит тишина.

За дверью находится еще одна лестница, четырнадцать ступенек, ведущих наверх, к другой двери, сделанной из цельного дуба и заложенной тяжелой деревянной балкой. На площадке нет ни одного окна, но на стене вдоль лестницы укреплены подсвечники. Я стараюсь, чтобы свечи в них всегда горели. Мои глаза давно привыкли к их тускло-желтому мерцанию.

Но сегодня свечи не горят. Лестница погружена в кромешный мрак.

Сверху не долетает ни звука. Я ставлю ногу на первую ступеньку лестницы, но затем отступаю.

«Ты так боишься темноты?» Мысль о собственной трусости неприятно кольнула под сердцем. И тем не менее я оставляю поднос у подножия лестницы и возвращаюсь на кухню за свечами. Соленый запах моря исчез.

Я беру огарок восковой свечи и, прикрывая огонек ладонью, проделываю обратный путь наверх. Когда свечи на лестнице зажжены, я закрываю за собой дверь маленьким ключом, существующим в единственном экземпляре, и начинаю подниматься по ступенькам.