Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Ступеньки крутые. На полпути в сердце вонзается раскаленная игла. Привалившись к перилам, я замираю. Чувство жжения накатывает волнами, с каждой новой волной голова кружится все сильнее. Я стискиваю зубы и жду. Когда боль отступает, вытираю рукавом выступившую на лбу испарину и продолжаю путь наверх.

Добравшись до последней ступеньки, с трудом перевожу дух. Воздух здесь кажется разреженным, как будто я поднялся высоко в горы, а не на полтора фута по лестнице. Дом, пылающий очаг, тощий кот, сосредоточенно умывающийся под кухонным столом, — все осталось внизу, в другой жизни. Возможно, в другом мире.

Я вытягиваю деревянную балку из железных скоб, как сотни раз делал это за прошедшие годы. Дверь со скрипом открывается. Я стою в проеме, загораживая собой свет, льющийся с лестницы, поэтому пространство, куда я собираюсь вступить, погружено в полумрак. Мое собственное дыхание отдается у меня в ушах, страх железными тисками сжимает внутренности. Запах моря становится почти удушающим.

Я вхожу.

Мансарда, где я оказался, меблирована скромно и содержится в безупречной чистоте. Возле стены справа от входа стоит кровать с периной и теплым одеялом. Рядом — невысокий комод и умывальник, под умывальником — ночной горшок. На полу лежат несколько разноцветных ковриков. На противоположной стене — небольшое оконце, через которое проникает слабый свет. При строительстве дома окна здесь не было, я сам прорезал его. Подокном стоит деревянная скамейка, на которой сидит обитатель мансарды. Он смотрит на улицу, на припорошенное снегом поле. Я вижу длинные льняные волосы, тронутые возле корней сединой. Пряди рассыпаны по плечам и по спине. Сидящий одет в просторную рубашку из небеленого полотна, которая спускается до закованных в кандалы лодыжек.

Я жду.

— Чувствуешь запах? — сиплым — результат многих лет молчания — голосом произносит существо. — Море?

— Нет, — отвечаю я.

Мой голос тоже дает трещину.

Существо поворачивается ко мне лицом. Ворот его рубашки распахнут, в широком вырезе видна бледная шея без единой морщины, изрезанная множеством узловатых шрамов, темных, как бычья кровь. Они напоминают переплетение рек с рукавами и притоками. Шрамы уползают вбок, к левой ключице.

— Мы неподалеку от моря?

Пройдет несколько мгновений, прежде чем спросивший поймет, что я не намерен отвечать. И в эти несколько мгновений я стану объектом пристального внимания. Я чувствую на себе пронизывающий взгляд, а затем раздается короткий пронзительный хохот, который вонзается в меня, словно кинжал.

— Томас, следы прожитых лет лежат на тебе как печать предательства!

Я не оспариваю вынесенный мне вердикт. Все мое внимание поглощено голосом, который произнес его. Мне слишком хорошо знаком этот голос. И происходит то, чего я больше всего опасался: нечто внутри меня, то, за что я пытаюсь уцепиться, рушится.

— Вот твой завтрак, — приподнимая поднос, говорю я.

Существо рассматривает лежащие на подносе предметы. Тонкая бровь ползет вверх.

— Ты поешь со мной?

— Давай я лучше покормлю тебя. Тебе самой будет сложно. — Я делаю несколько шагов, приближаясь.

Она опускает взгляд на свои запястья, скованные наручниками, цепь от которых тянется к кандалам на ногах.

— О, тогда непременно поедим вместе. — Снова раздается сухой смешок.

Я опускаюсь на скамейку рядом с ней, стараясь не обращать внимания на тяжелый запах пота и прелой кожи. Таз и пара кувшинов с горячей водой — все, что я сумею поднять по лестнице, но я решаю, что непременно сделаю это. Мэри, конечно, будет настаивать, чтобы самой помыть ее, но я поклялся, что отныне и до самого конца никто, кроме меня, не войдет в мансарду.

Я подношу бокал с вином к ее губам и слегка наклоняю, чтобы она могла начать пить. Дождавшись, когда бокал наполовину пустеет, я ставлю его обратно на поднос и предлагаю ей хлеб. Я держу кусок ровно, стараясь, чтобы рука не дрожала, пока она откусывает маленькими белыми зубами аккуратные кусочки и пережевывает их. Вслед за хлебом настает черед лукового супа. Ложка за ложкой я вычерпываю его из миски.

— Я помню, ты любила луковый суп, — замечаю я.

Однако ответа не получаю.

В комнате висит тишина. Трапеза окончена. Больше мне здесь делать нечего. Но я не ухожу. Она сидит, потупившись, а я смотрю на ее тонкие веки с голубоватыми прожилками и едва заметные морщинки возле глаз — свидетельство минувших лет. Уголки губ чуть опущены, словно ее одолевает скука.

Быстрое движение в углу комнаты Заставляет меня повернуть голову. Комок серовато-коричневых перьев бьется под потолком — сойка! Наверное, спасаясь от холода, она по ошибке нырнула в дымоход или проскользнула через дыру в черепичной крыше, которую я все никак не соберусь заделать. Птица мечется в тщетной попытке найти обратную дорогу, беспорядочно порхает между балками и тревожно чирикает. Мне жаль пичугу, но я не вижу отверстия, через которое можно было бы выпустить птичку на волю, даже если бы я сумел поймать ее.

— Совсем другой мир, — звучит у меня над ухом.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на выражение лица, с которым она произносит эти слова. Но лицо ее по-прежнему неподвижно.

— Почему другой? Что ты помнишь из прошлого? — Я мысленно проклинаю себя за то, что задал оба вопроса разом.

— Он стал меньше. Сморщился, как высохшее яблоко.

— Откуда тебе знать?

Сойка нырнула вниз, приземлилась возле наших ног и быстро-быстро побежала по дощатому полу.

«Откуда это создание знает, что ее дом — в небе? И хотя в комнате птица нашла защиту от стужи, эта же комната станет для нее смертельной западней, где она переломает крылья или расшибется о стену».

Сойка, неуклюже скакавшая по полу, замечает льющийся из окна свет. И, словно чувствуя, что здесь лежит самый короткий путь к свободе, бросается к окну. Но несчастная пичуга не замечает стекла. Ударившись о него грудью, она с писком падает обратно на пол.

— Ты что-нибудь помнишь? — осторожно повторяю я вопрос.

Но, похоже, желание разговаривать у нее пропало. Сегодня мне не суждено получить ответ.

Когда я вновь опускаю глаза на пол, сойки нигде не видно.

Я спускаюсь по первому лестничному пролету, запираю дверь и кладу ключ в карман. Только теперь, когда дверь закрыта, я прислоняюсь лбом к ее деревянной поверхности и перевожу дух. Я стою так несколько минут, ожидая, когда уляжется вихрь мыслей у меня в голове. Но внутри по-прежнему бушует ураган. Сердце скачет галопом, словно не желая оставаться в груди. Я вдруг ловлю себя на том, что неистово расчесываю грудь и плечи ногтями. Кажется, все мои шрамы вдруг ожили и движутся по поверхности тела, вызывая неистовое желание соскрести их, избавиться от них так же, как змея сбрасывает старую кожу.

«Тебе никогда не избавиться от них». Слова звучат в ушах, словно звон похоронного колокола: «никогда, никогда».

Мэри. Мне нужна Мэри.

Я иду вниз, прохожу через кухню, зову ее. Заглядываю в гостиную и в кабинет. Мэри нет в доме. А моя старая солдатская шинель исчезла с вешалки.

Мохнатый иней лежит на каменной балюстраде крыльца и на стеблях плюща, вьющегося вдоль стены дома. Тонкая корочка льда хрустит под ногами, как битое стекло. Я оставляю расплывчатые отпечатки на снежной пыли. Холод оказывается моим неожиданным союзником — морозный воздух очищает легкие, я вдыхаю полной грудью.

— Мэри!

Я иду мимо грядок, которые тянутся слева от дорожки, и мимо свинарника — справа от меня. И хотя обрабатывать эту скудную каменистую почву занятие хлопотное, наш ухоженный огород и небольшой сад говорят сами за себя: мы не зря потратили силы и время. Именно здесь я, вернее всего, отыщу Мэри, которая неустанно, до ломоты в суставах, возится на земле. Жена ставит сетки от кроликов и, натирая мозоли на пальцах, подвязывает шпалеры. Конечно, сейчас, в декабре, шпалеры не производят впечатления, но с приходом лета они будут покрыты густой листвой и благоухающими цветами и полны тяжелого гудения пчел.