Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

Последнее, что я ожидал услышать, это смех — звонкий и рассыпчатый, как серебряный колокольчик. Она издевалась надо мной. Я побагровел.

— Эй, мисс, не вижу ничего смешного! Клянусь честью, вы ответите мне.

Возможно, все дело было в приливе крови, но рана на бедре снова начала пульсировать, заставив меня вспомнить о собственной болезни. Теперь к ярости примешалось новое неприятное чувство, похожее на зависть — зависть при мысли о том, что руки отца ласкали эту теплую нежную кожу, сияющую в тусклом свете подземелья как дорогой фарфор.

Крисса Мур выставила меня дураком, и я ненавидел ее за это. Когда она отвернулась, я понял, что более не добьюсь от нее ни слова. Я оставил ее, решив больше не давать повода поиздеваться надо мной, и двинулся по коридору к камере, где, по словам констебля, находились Джоан и ее мать.

Запах, висевший в глубине коридора, показался еще более отвратительным, чем в той части, которая находилась ближе к лестнице: тяжелый и удушливый, как будто все крысы подземелья устроили здесь отхожее место. Бедняжка Джоан, ее вовлекли в это безумие, затолкали в вонючую дыру, чтобы задавать бесконечные вопросы, допытываться, подозревать и обвинять. Я снова твердо решил сделать все, что в моих силах, чтобы добиться ее освобождения.

В камере позади меня один из пьянчужек очнулся и, осознав, где находится, принялся изо всех молотить по решетке и орать:

— Диллон, принеси мне кружку воды! Или эля! И кусок сыра, да побольше! Эй, Диллон, слышишь меня?!

Похоже, дебошир был завсегдатаем тюремных застенков. Констебль, вероятно, тоже не первый раз встречался с подобными случаями внезапного пробуждения аппетита у своих подопечных, которых он подбирал на городских улицах, и не намеревался реагировать на его вопли. Но пьяный не унимался, разбудив, на свою беду, сокамерника. Тот даже сумел подняться на ноги и, залепив товарищу хорошую оплеуху, гаркнул:

— Заткни свою грязную пасть!

Разгорелась перепалка — обычная, освященная веками бессвязная болтовня двух пьяных дураков, перешедшая в драку. Теперь из камеры доносились звуки ударов, сопровождаемые визгом одного из участников и довольным рычанием другого.

Не обращая больше внимания на крики, я приблизился к самой последней камере и, вглядываясь в темноту, позвал:

— Джоан?! Миссис Гедж?!

Откуда-то сбоку потянуло сквозняком. Пламя свечи дрогнуло. Я прикрыл его рукой. Огонек был таким слабым, что почти не согревал ладонь. На мой зов никто не откликнулся.

Они сидели на полу в углу камеры, прижавшись друг к другу, как две испуганные птицы. Я подошел вплотную к решетке и снова позвал:

— Джоан!

Девушка свернулась клубком под боком у своей матери. Рядом с дородной и крепкой миссис Гедж дочка казалась совсем крохотной. Этот контраст между ними был извечной темой для шуточек у нас в деревне. Их сравнивали с жирной гусыней и чахлым воробьем. Но сейчас мать использовала свое необъятное тело, чтобы прикрыть им дочь. Я видел широкие бедра и массивный бюст миссис Гедж, из-за которого выглядывала макушка Джоан.

— Миссис Гедж? — обратился я к ней, надеясь расшевелить пожилую женщину.

Она не шелохнулась.

Смрад в подземелье сделался невыносимым. В первый момент я решил, что причиной всему грызуны, устроившие гнездо где-то неподалеку, но затем понял, что удушливый травянистый запах совсем не похож на тот, который окружал меня до сих пор, и исходил он из самой камеры. Я понятия не имел, чем так пахнет, но точно знал: мне это не нравится. Приблизившись вплотную к решетке, я приподнялся на цыпочки и поднял свечу как можно выше, вглядываясь в темноту.

Женщины спали. Я открыл было рот, собираясь позвать их, но тут мой слух снова заполнили вопли дерущихся пьяниц, такие громкие, что без труда могли бы заглушить звук последней трубы Судного дня. Нет, никто не может спать в таком шуме, если только он не глухой.

Я просунул руку со свечей между прутьями, отчаянно желая, чтобы огарок освещал чуть больше пространства, чем полфута у меня перед носом. И все же мне удалось рассмотреть круглое лицо миссис Гедж. Я заметил его неестественную бледность и странную неподвижность. Меня окатила волна ужаса, такого же всепоглощающего ужаса, который охватывает тебя на поле боя и шепчет в ухо: «Беги или умри!» Я вздрогнул, отпрянул назад и выронил свечу. Она погасла, и я оказался погребен в непроглядной тьме.

— Диллон! — заорал я.

Но тут же сообразил, что мой голос вольется в хор орущих буянов и лишь усилит сумбур. Я бросился бежать к мерцающей вдалеке одинокой желтоватой точке — свече, оставшейся гореть у подножия лестницы. Пробегая мимо камеры Криссы Мур, я старался держаться как можно ближе к стене. Свет почти ослепил меня, когда я взобрался на верхнюю площадку лестницы, не обращая внимания на жгучую боль в ноге. Я снова и снова выкрикивал имя констебля, пока он не явился на мой зов. Благодушное выражение на его лице сменилось настороженностью.

— Что стряслось? — спросил он, окидывая меня подозрительным взглядом.

— Гедж, мать и дочь! Не могу их разбудить! — задыхаясь, выпалил я.

Констебль нащупал связку ключей на поясе.

— Ну-ка, посторонись, — буркнул он и, проскочив мимо меня, припустил по лестнице.

Короткие толстые ноги Диллона с неожиданным проворством несли его по ступеням. К тому же, судя по уверенности, с которой он двигался, констебль видел в темноте не хуже летучей мыши. Я же едва поспевал за ним, цепляясь руками за стену и рискуя в любой момент оступиться и кубарем скатиться вниз. Диллон опередил меня. Добежав до последней ступеньки, я услышал лязг замка, увидел, как открылась решетка камеры в конце коридора, и большую тень, нырнувшую внутрь.

Я поспешил туда, но поймал себя на том, что замедлил шаг возле камеры Криссы Мур. Когда Диллон выволок в коридор крохотное безжизненное тело Джоан, рядом со мной раздался пронзительный крик. И возле решетки возникло белое как мел лицо. Вцепившись в прутья, она в смятении наблюдала за происходящим. Какой контраст с той надменной особой, совсем недавно насмехавшейся надо мной. Повинуясь внезапному порыву, я метнулся к ней и схватил за руки. Они были холодными, как лед, который зимним утром мне приходилось сбивать с колодезной цепи, прежде чем размотать ее и опустить ведро.

— Женщина, если тебе что-то известно, скажи мне! Ты причастна к их смерти?

— Нет! Я не ведьма, — ответила она. — Ты был прав, когда не верил в это. И я не шлюха. Тут ты ошибся. И еще в одном ты ошибся, — она прижалась губами к моему уху: — Ты слишком мало придаешь значения тем темным и злым силам, которые действуют в мире. Молись Богу, молись Ему! Проси, чтобы Он не оставил вас и ваш дом. А что касается меня, если хочешь узнать правду, обратись к Люси Беннетт. Она живет в Норидже на Рэмпинг-Хорслейн, за собором Святого Стефана. Люси сумеет за меня поручиться.

Я пропустил ее слова мимо ушей, снова подумав об отце:

— А ребенок? Что с ним?

Ее лицо мгновенно переменилось. Словно вы только что смотрели в открытое окно и вдруг кто-то задернул занавески и захлопнул ставни. Тревожное выражение исчезло, вернулась прежняя непроницаемая маска. Она разжала пальцы, выдернула их из моей хватки и, отступив, исчезла во тьме.

Глава 10

Погода испортилась: налетел холодный резкий ветер, а с неба посыпалась ледяная крупа. Мы вернулись в кабинет Мэйнона. Желая подбодрить нас и помочь согреться, судья предложил нам по бокалу ароматного глинтвейна и дополнительный шерстяной плащ для Эстер. Сестра завернулась в него и сидела рядом со мной, нахохлившись, как испуганный воробей. Я принял вино, но едва пригубил его — мысли о больном отце не давали мне покоя. Мы отсутствуем уже несколько часов, что должен думать отец — если, конечно, он способен думать и не воспринимает нас как случайные тени, то появляющиеся, то исчезающие из его поля зрения, — куда мы подевались, и не случилось ли с нами какой-нибудь беды.