Огни Хафельберга - Ролдугина Софья Валерьевна
Марцель тщательно перешнуровал ботинки, оправил свитер и торопливо сбежал по лестнице. В холле он порылся в комоде под зеркалом, отыскал древний пластиковый фонарик на батарейках, который Герр Вальц держал на случай конца света или атомной войны. Несмотря на треснувший корпус, работал фонарик нормально и Марцель забрал его без всяких угрызений совести. В конце концов, идти до логова Цорна было еще далеко, а густые тучи так и не рассеялись, а Вальц потом купит себе новый.
Кошки терпеливо ждали за порогом. Теперь их словно больше стало, не два десятка, а четыре как минимум. Желтоватый луч фонарика выхватывал из темноты лапы и хвосты, красновато отсверкивал в умных круглых глазах, мазал по гибким спинам и бледно-розовым на просвет ушам. После дождя под ногами хлюпало, но даже самые белые и пушистые из кошек оставались возмутительно чистыми, будто они бродили по своим особым, незапачканным кошачьим путям, где нет ни слякоти, ни грязи, ни призрачного запаха гари.
Марцель отстраненно разглядывал их и старался угадать знакомых. Слишком долгая дорога, слишком много времени, чтобы думать. Он шел к станции и вспоминал случаи, фразы, поступки, — бессистемно и жадно. Так греются у огня перед тем, как навсегда выйти в полярную ночь.
Захламленные тупики Шельдорфа, ночевки в картонной коробке из-под холодильника, замысканный пуховик вместо одеяла и пьяный монотонный голос женщины, читающей книги вслух по памяти. Шванг смотрит в небо через дырку в картоне и ждет чего-то очень хорошего. Оно обязательно случится. Да, да, об этом наперебой говорят голоса вокруг. Каждый хранит ожидание чуда глубоко внутри. Не могут же ошибаться абсолютно все.
Точка чистоты в центре города. Поток холодной воды. Она не спасет от жажды. Ее невозможно пить. Слишком солоно и остро. Но волны сбивают засохшую корку с кожи, и хочется раскинуть руки и упасть спиной в этот подаренный океан. А океан знает, что он уже подарен. Ему. Шванку из картонного тупика. Шелтон выносит его из клиники на руках.
Хватка на плече едва ли не ломает кости, ногти впиваются до кровавых лунок. Голова у Марцеля запрокинута и при каждом шаге вихляется из стороны в сторону, как на шарнире. Холодный воздух булькает в горле и лезет под куцую больничную пижаму. Хочется курить. Так сильно, что пальцы на ногах поджимаются, и это желание уже не чужое, но еще и не свое.
А свое рождается медленно, мучительно, где-то в нерве внутри позвоночника, желание ходить и осязать, видеть, слышать, чувствовать, делиться, просыпаться ночью от кошмара и украдкой касаться прохладной руки, впитывая спокойствие кончиками пальцев. И выгнутое небо трясется от беззвучного смеха. А потянешь такое счастье, придурок! Марцель не стал мудрить и просто отправился вдоль рельсов.
Та же дорога к горам и кладбищу, только под ногами не разъезжается от сырости. Кошки сновали в мокрых зарослях травы внизу, беззвучно скользили по гравийной насыпи, шарахаясь от цвета фонаря, но впереди всё время настырно маячил чей-нибудь пушистый хвост, как сигнальный флажок, и кто-то с утробным мурлыканьем бодал ноги лобастой головой, словно поторапливая. Город остался далеко позади, редкие огоньки, тёмная громадина монастырской башни и душное лоскутное одеяло снов.
Они вдвоём, на кухне у вальцев, и Шелтон в мягком белом свитере с высоким горлом, на столе — ноутбук, в гнездо воткнуты марцелевые ярко-фиолетовые наушники. Глаза Шелтона полуприкрыты, на экране ноута чернота и расходящиеся цветные круги, в наушниках бьется хаотический фриджаз. Стратег не работает, отдыхает, и к губам у Марцелия прилипли два слова «двадцать шесть, двадцать шесть, двадцать шесть».
Исключительность Шелтона уже настолько привычна, что не удивляет, и он почти всегда кажется человеком без возраста, слабости и желаний. Но сейчас в дрожи влажных ресниц и беззвучном движении губ, в разноцветном мельтешении на экране и в таких ярких капельках наушников на светлой и ровной коже снисходит на Шелтона нечто смертное, земное.
Мартель сирится угадать музыку по эху в чужом разуме, а Шелтон вдруг усмехается и целую секунду глядит ему в глаза. Молча. И от миллиарда вопросов остаётся только один. А какая музыка нужна ему на самом деле? Когда он просыпается посреди ночи, то вокруг никого нет. Соседняя кровать пустая, даже не смята. Шторы на окне задёрнуты, и небо видно лишь через узкую полосу, как через стык в крышке картонной коробки.
Марсель поднимается, кутая плечи тяжёлым одеялом, и тащится по коридору. В ванной шипит и бурлит вода, и немного пахнет ментолом даже издалека. Дверь приоткрыта на полсантиметра, и кажется, что клинышек света вбит между той темнотой, где замер Марцель, и пространством, наполненным ментоловым паром. Это знамение, знак. Но кто здесь умеет читать знаки? Марцель долго стоит, вглядывается в свет и дышит ментолом.
Хочется подойти и заглянуть внутрь, чтобы убедиться, что Шелтон еще здесь. Но даже если так, кто-кто ответит, когда, когда замолчали эти голоса вокруг, которые ждали чуда. Тучи скучались над горами, точно согнанные метлой. Ни просвета, ни даже искры от молнии.
Густая, масляная чернота. От железной дороги вверх по склону вела ухоженная тропа с вырубленными в земле ступенями. Выше и выше. Севера, огибая кладбище через яблоневый сад, где пахло брожением и гнилью, прямо к дому, торчащему посреди луга, как последний гнилой зуб. Марцель издали почуял, здесь, правильное место. Кошки расшипелись, задергали хвостами, но продолжили все так же изображать, что они якобы просто гуляют тут сами по себе и совершенно, совершенно ни при чем.
— Ждите здесь, дурочки, — хмыкнул Марцель, отключая фонарик. — Мало ли что. Проникнуть в дом оказалось до смешного просто. Дверь запиралась изнутри на задвижку. Нужно было только аккуратно выдавить стекло, просунуть руку в дыру, и вуаля, открыто. Тихо, кажется, спит.
Можно пока не бояться. Такой огромный и пустой, я бы с ума сошел жить здесь. Марцель старался не думать о том, что именно безумие мотянуло с верхнего этажа. Слабое, слабое дуновение кошмара, приторный дым и подсыхающий старческий пот. Вдоль лестницы на стене были развешаны репродукции в бездушных пластиковых рамах. Ничего оригинального, только пейзажи и постарали, сплошь нежные и романтические.
И только последнее, на самом верху — крик. Высветив лучом фонарика чудовищную белую маску, Мартель чуть не заорал и опять погасил свет. Инстинктивно. А потом так и не стал включать. В комнате у Цорна горел ночник, и это было, пожалуй, и самым забавным сюрпризом. «Нечистая совесть спать не дает, да?» Толстые ковры неприятно пружинили под ногами, и Марцельу казалось, что он топчется по чьей-то напряженной спине.
Лайонел Цорн спал, забившись в самый дальний угол огромной двуспальной кровати, зажатой между массивным гардеробом и книжным шкафом. Одеяло сбилось комом, подушки смялись в одну неряшливую кучу под плечом. Расслабленное во сне лицо выглядело моложе, лет пятьдесят-шестьдесят. Непозволительно мало, если знать реальный возраст. Из раскрытого рта тянулась ниточка слюны.
Марцель с тоской посмотрел на окно, забранное черными жалюзи, и медленно выдохнул. Конечно, Цорна можно было просто убить, задушить подушкой, перерезать горло кухонным ножом, проломить висок тяжелым подсвечником, отдать приказ сердцу остановиться, но все это ощущалось неправильным, тот самый лёгкий путь, который ведёт в ад. Он не поймёт, а должен понять, за что.
Воспоминания и чувства мёртвых женщин Штормом бились за тонкой границей между сознанием и подсознанием, словно хотели выбраться наружу. И Марцель знал, кому они предназначены, с того самого момента, когда фантомные пальцы Рут коснулись его щеки. Бесшумно скинув ботинки, Марцель поставил их у входа в комнату и осторожно забрался на широкую пропахшую кислым кровать. Конечно, Цорн проснулся. «Ведьма!»
А вот скрипучий голос мог принадлежать только глубокому старику, и никакое молодое лицо уже не спасало. «Не ведьма!» — оскорбился Марцель. «Я что, похож на девушку?» «А вообще, ты не так и ошибся, дедуля. Сегодня я буду за ведьм!» Цорн шарахнулся, вжимаясь спиной в стену, и в ту же секунду Марцель накрыла омерзительной волной безумие, — как будто его сунули в чан с гнилым фаршем.
